Всеволод Большое Гнездо из рода Мономаха. Византийские уроки Владимирской Руси

Учитывая время создания и место нахождения иконы, некоторые ученые предположили, что она представляет собой княжеский портрет. Такого мнения, в частности, придерживался Д. С. Лихачев: «Со стендов Третьяковской галереи смотрит на нас выразительное изображение известного всем по “Слову” Всеволода Большое Гнездо – в образе Дмитрия Солунского (святого патрона этого князя)»[71].

Специалисты в области иконописи относятся к изложенной версии скептически: средневековые каноны не допускали портретного сходства изображаемого святого с конкретным человеком. «Более того, даже иконный образ самого святого отнюдь не является его портретом. Поэтому весьма опрометчиво усматривать в лике Дмитрия Солунского лицо Всеволода III»[72]. Но те же исследователи отмечают, что дмитровская икона «стоит особняком в иконографии Дмитрия Солунского. И лик, и поза, и жест святого необычны для иконных образов христианского воителя»[73]

. Особенно выделяется в их ряду лик: св. Димитрий изображен с усами и небольшой бородкой – вовсе не так, как на других иконах, где он представлен безбородым и безусым юношей. И тот факт, что иконописец отступил от канонического образа святого, внес в его лик особенности облика православного воина-мужа, говорит об исключительности стоявшей перед художником задачи. Учитывая личность заказчика, можно понять и содержание этой задачи. Разумеется, речь не идет о портрете в понимании живописцев более поздних эпох. Но типологическое сходство изображенного на иконе святого воина с нареченным его именем князем (соответствие этнического типа, православного обличия, даже характера – чего стоит полуобнаженный меч в руке Димитрия!) вполне могло иметь место.

В связи с этим достойно упоминания и другое живописное произведение – так называемая Ктиторская композиция, фреска, размещенная в аркосольной нише в юго-западном углу церкви Спаса Преображения на Нередице[74]. Согласно атрибуции Ю. Н. Дмитриева, эта композиция могла быть создана около 1246 г., то есть примерно полувеком позже других фресок храма, построенного в 1198 и расписанного в 1199 г.[75]; на ней в образе предстоящего перед Христом храмоздателя (ктитора) увековечен, по мнению исследователя, князь Ярослав Всеволодич; заказал же фреску в год его кончины, разумеется, сын Ярослава – Александр Невский, в ту пору новгородский князь[76]

.

Гипотезу искусствоведа и реставратора Ю. Н. Дмитриева поддержали многие специалисты, в том числе признанный знаток средневекового искусства В. Н. Лазарев[77]. Их критики сделали упор на то, что Ярослав Всеволодич в принципе не мог быть изображен на ктиторском портрете, так как не являлся храмоздателем Спаса на Нередице: церковь не им была основана и в годы его княжения в Новгороде (1215, 1221–1223, 1224–1228, 1230–1236) не возобновлялась, не перестраивалась, не расписывалась.

Атрибуция Ю. Н. Дмитриева не была первой. Несколько раньше обнародовал свою версию историк искусства Н. Л. Окунев. В рассуждениях он опирался на опыт изучения аналогичных изображений в храмах Сербии. Заказчиком Спасо-Преображенской церкви являлся Ярослав Владимирович, княживший в Новгороде в 1181–1184, 1187–1196 и 1197–1199 гг., а значит, именно он изображен на фреске[78]. Противники гипотезы Н. Л. Окунева напоминают, что церковь расписали после того, как Ярослав Владимирович в очередной раз (и уже окончательно) был выведен из Новгорода[79]

. Вряд ли у новгородских мастеров могло возникнуть желание запечатлеть неугодного князя на фреске храма[80].

Ктиторский портрет в аркосольной нише церкви Спаса на Нередице красноречиво свидетельствует о южных корнях изображенного на нем немолодого мужчины. Этому этническому и возрастному типу вполне мог бы соответствовать Ярослав Всеволодич (1190–1246), третий сын «гречина» по матери Всеволода Юрьевича и «ясыни»[81] Марии Шварновны[82]

.

В сокровищнице знаний

Подведем итог наших рассуждений. Внимательное прочтение наиболее ранних летописных известий об изгнании Андреем своих родственников и приведенные выше доводы в пользу гипотезы о принадлежности матери Всеволода к знатному ромейскому роду позволяют сделать два немаловажных вывода.

Во-первых, она сама и ее младший сын остались в Константинополе. Ведь им не выделили какой-то особой области для поселения, а направлять ищущую приюта соотечественницу, матрону с малолетним дитятей, в военный лагерь на Дунае или в живущую как на вулкане Палестину – такое могли приписать царю-рыцарю Мануилу лишь оторванные от реалий его времени книжники, составители позднейших летописных сводов.