Всячина (СИ)

- А вот когда ты ешь, у тебя крошки куда сыпятся? - спросил вдруг Сашка.

   - Чего? - разинул рот Борька, и у него сразу посыпались эти самые крошки.

   То есть, уже не крошки, а настоящие куски. Вот прямо между ног и на стул. Борька на стуле подскочил, чтобы не попало на брюки. Стал смахивать салфеткой. А другую салфетку развернул и подложил под себя. Костюм у него был хороший. Такой, стального цвета, в рубчик, ну, то есть не серый, а чуть с блеском, с переливом, но не от потасканности, а от класса. Классный был костюм у Борьки. И сам Борька, то есть, давно уже, конечно, Борис Петрович, был весь такой же классный из себя. Не толстый, а упитанный. Не длинный, а высокий. Не старый, а в самом, как говорится, расцвете лет. И должность у него была - ого-го! Все, как положено к его возрасту и внешнему виду.

   Сашка был тоже в возрасте. Но он был именно длинный. И у длинного этого торчал вперед аккуратный животик. И еще была лысина, блестящая в лучах вмонтированных в потолок светильников.

   - Вот, - вздохнул он. - А я никогда не успеваю. У меня все - на себя.

   И тут же уронил крошку творога с вишневым вареньем прямо на шелковый галстук в светло-серую и ярко-красную косую полоску.

   Творог - субстанция особая. Вроде и берешь специально обезжиренный, практически сухой. А к галстуку прилипает намертво, как и жирный. Тут даже можно опыты ставить и удивляться, как совершенно разные творога ведут себя одинаково на гладкой ткани галстуков.

   - Вот, - опять вздохнул Сашка, а потом поднял галстук и стал слизывать крошку языком.

   - О а и еиаче, - проговорил он с высунутым языком.

   - Чего-чего? - не понял Борька.

   - Вот так, говорю, и не иначе.

   Крошка была "зализана". На галстуке теперь было темное влажное пятно.

   - Очень видно? - засомневался Сашка.

   Они давно дружили. Лет сорок, что ли. Или около того. То есть, не с самого-самого детства, не с горшка в детском саду, не со стульчика, который поломали в драке, но - все же...

   - Нормально! - успокоил Борька и поглядел на часы. - Ну, что? По норам?

   - По пещерам, ага!

   Сашка пошел к лифту. А Борьке было не далеко - на второй этаж. Он пошел пешком.

   - Борис Петрович! - встрепенулась при его виде секретарша, которая пила кофе и аккуратно отламывала подаренный посетителями швейцарский шоколад. - У вас встреча через двадцать минут!

   Борька махнул рукой, показывая, что, во-первых, слышит, во-вторых, помнит, а в-третьих - это все же еще целых двадцать минут, так чего же дергаться?

   У самой двери своего кабинета он вдруг резко затормозил, повернулся на пятках и шагнул к секретарше, испуганно откинувшейся в кресле:

   - А вот у тебя, если что, куда крошки сыпятся? - спросил он вполголоса.

   А сам уже заметил, куда. И даже подумал, что вот оттуда доставать очень даже интересно. Даже и так, как Сашка, то есть языком. Но тут же внутренне собрался, обругал себя пацаном и сексуально озабоченным дебилом, повернулся обратно и скрылся за дверью, задумчиво прошелестевшей доводчиком.

   - Во, дурак какой. Ну, дурак же. Дурачок..., - сказала секретарша, аккуратно, двумя длинными ногтями с перламутровым лаком поверх, доставая крошку оттуда, куда только что пялился генеральный директор.

   Вечером она спросила о крошках у своего мужа. Тот как раз отломил вилкой от большой котлеты, сочно пахнущей жареным луком и чесноком, потянул кусок ко рту... И сразу уронил. И, как положено, поймал. Коленями. На джинсах расплылось жирное пятно. И слева и справа. Он же коленями поймал. Крепко так, уверенно. Как в цирке.

   - Вот же дурра-то! Ну, под руку же! - в сердцах кинул он вилку на стол и пошел в ванную замывать, пока не впиталось.

   Но уже впиталось. И пришлось джинсы кидать в стирку, потому что у него, как у нормальных мужиков, была одежда для работы, она же на выход, а для дома была она же, но когда потрется. Эта пока не потерлась.

   В ее розовом халатике, сдернутом с крючка в ванной, он выглядел неподражаемо.

   - Ну, чего ржешь? - спросил он и сам рассмеялся, потому что в зеркале в ванной видел себя в полный рост и представлял, как она отреагирует.

   Борис Петрович еще и дома спросил у жены и у сына. Просто так спросил, за ужином. Но ответа на вопрос ждал, ясно показывая, что ответить придется. И они отвечали, а он вслушивался и вдумывался: не врут ли? Не лукавят? Что сказать хотели, а что вышло на самом деле?

   А жена потом плакала в ванной, но в постель легла уже с улыбкой и позволила ему все, что он хотел, и изображала, как надо. Но сама тяжело думала о крошках. И даже, казалось ей, чувствовала их своими голыми плечами. Вот будто бы кто-то грыз тут сухой хлеб, в их постели. Кто-то?

   А Борис Петрович, совершая необходимые в такой позиции движения, тоже думал о крошках и о том, что Сашка, гад, испортил ему весь день, а теперь портит еще и ночь. И хотя жена показала себя настоящим другом и все терпела и даже старалась, но Сашка - гад. И под коленями как будто крошки какие-то...

   Спалось всем плохо. Всем мешали крошки. Они во сне сыпались изо рта, пачкали праздничные одежды. А еще они были в постели. Они везде были в постели - кололись, щекотались, не давали заснуть по-настоящему.