Всё, что у меня есть

— Прекрасное имя, — отвечаем мы почти хором. Малыш беспорядочно двигает ручками, соединяя кончики пальцев и разводя ручки в стороны. Я смотрю на Яна Улава, который наблюдает за движениями своего младшего сына.

— Он напоминает кого-то из обитателей морей, морскую звезду или медузу, — замечает он.

Как же много я не знаю о Яне Улаве. И я думаю о том, что, когда говорит Ян Улав, я часто вижу на лице Элизы ожидание, нетерпеливое и умоляющее выражение, как будто она надеется, что что-то произойдет, что он переменится, продемонстрирует то, что, как она знает, скрыто в нем и она уже видела это.

Однажды в стоматологической клинике, в которой работают Ян Улав и его отец, я видела, как Ян Улав успокаивал испуганную девочку-подростка. Я не собиралась лечить зубы, но Гунилла, секретарь на ресепшен, отправила меня к нему в кабинет — я пришла отдать ему сапожки, которые обменяла для Элизы в магазине. Я остановилась в дверях и наблюдала за Яном Улавом и его пациенткой. Девочка делала вид, что ей гораздо страшнее, чем было на самом деле. Однако Ян Улав проявил выдержку, чувство юмора и в то же время настойчивость, а в целом — заботу, которую я никогда не замечала в его отношении к кому-либо из своих сыновей или к Элизе.

«Пообещай мне одну вещь, — сказал он. — Начни полоскать рот раствором с фтором, это важно, когда стоят брекеты. Не пожалеешь. Ты уже встречаешься с мальчиками? Нет? Ну, это уже не за горами. Вот тогда тебе понадобятся красивые зубки, во всяком случае, я так считаю».

Ян Улав поднимается и говорит, что ему пора ехать домой, во Фредрикстад, к Юнасу и Стиану, которые остались дома одни и едят на обед готовую пиццу, и как только он скрывается из виду, я произношу:

— Я должна рассказать вам кое-что.

И я рассказываю им о том, что вот-вот произойдет в моей жизни. Элиза смотрит недоверчиво.

— Как ты можешь так поступать? Не делай этого! Не надо! — Она перекладывает малыша с одной руки на другую. Она говорит, что мне надо попытаться забеременеть еще раз, что это мой последний шанс.

— Тебе уже тридцать четыре, — продолжает она.

Но ей-то самой уже сорок, и она только что родила ребенка. Элиза увещевает, как это часто бывает, словно на автопилоте, исходя из старых, набивших оскомину установок и настроек, к которым у нее никогда нет вопросов и которые не нужно обновлять, или она не хочет этого делать, или просто не видит в этом необходимости. Но я думаю, что за этими традиционными взглядами кроются фантазии и возбужденное любопытство: как насчет секса с кем-то другим, кроме Яна Улава? Что, если начать все сначала? Что, если перестать натирать столовые приборы до блеска и решиться на что-то другое? А не ходить по дому и обрезать увядшие листья комнатных растений, не складывать нижнее белье Яна Улава, как привыкла? Не рожать третьего ребенка, когда двух первых было и так предостаточно?

— А что, если я не хочу с ним спать? — я обвожу всех взглядом. Элиза заводит свою пластинку о том, что нельзя думать только о себе, но ведь это нелепо. Я что же, теперь должна ложиться в постель с Эйстейном и рожать от него детей в качестве самопожертвования? Ради него? Ради детей? А разве в основе появления на свет детей лежат не эгоистические соображения?

Элиза переводит дыхание, отодвигается, ее лицо искажается от боли, и с чувством собственного достоинства она объявляет, что у нее болят швы после разрывов, и я вижу, что она понимает: у нее не осталось веских аргументов. Понимает: всем нам очевидно, что ее жизнь совсем не та, к которой нужно стремиться. Я представляю, как она могла бы сказать: «Это не убедительно. Рождение ребенка значит гораздо больше, чем все остальное». И при этом могла бы сделать резкое, отрывистое движение рукой, словно отрезать: не убедительно.

Но она просто сидит молча, прижавшись губами к головке малыша.

— Вот у нас с Иваром прошло больше года с того момента, как мы начали пытаться зачать ребенка, до того, как я забеременела Ньолом, — вступает Кристин. — Ведь и вправду может быть слишком поздно.

— Но я не собираюсь рожать ребенка и от Руара, — говорю я с раздражением.

Моя сестра, которая только родила, сидит прямо передо мной.

— И что, ты вообще не собираешься рожать? — спрашивает Кристин.

— А разве это обязательно? — интересуюсь я. — Можно же прекрасно прожить и без детей?

Все замолкают.

— Безусловно, — отвечает Кристин. Я понимаю, что обе они считают мою жизнь далеко не такой благополучной и счастливой, чтобы она могла послужить оправданием отказа от рождения детей.

— Я только боюсь, что ты пожалеешь когда-нибудь, но будет слишком поздно, — отрезает Элиза.

Я перевожу дыхание. Во мне бушует негодование, протест. Но постепенно я отпускаю все это и погружаюсь в счастливые мысли, в которых нет места ни для кого, кроме нас с Руаром.

— Надолго ты останешься в больнице? — Кристин поворачивается к Элизе.

— Ян Улав приедет завтра с мальчиками, и вполне возможно, что мы поедем домой уже вместе, но, вероятнее всего, в среду или четверг, — говорит Элиза.

Малыш не спит, но за все время он не издал ни единого звука.