Всё хоккей

Я облегченно вздохнул. Просто ушел. Ведь необязательно чтобы люди уходили навсегда. Иногда они просто уходят.

– А вы что подумали? Ну, у вас и фантазия, честное слово! Измерить давление? Нет? А волокардин? Тоже нет? Тогда слушайте, – Тонечкины щечки еще больше разрумянились, и она даже забыла повертеть колечком перед моим носом. Я ей был уже не интересен. Ей было интересно мое отношение к новостям. – Так вот! Не помню когда это случилось, по-моему, буквально через месяц после того как мы встретились.

Время, когда мы разговаривали с профессором, подумал я.

– К нему пришла эта женщина. Ну, такая маленькая, хрупкая, кажется, дотронуться до нее – и рассыплется. Маленькие ручки, маленькое личико, маленькое платьице. Мне лично такие… Но дело вкуса… Но знаете, по секрету скажу, мне кажется он был влюблен в нее по уши. Он когда-то сделал операцию ее сыну. А тот взял и угодил в тюрьму.

– Сыну? – я был удивлен. Я уверен был, что это была статуэтка по имени Галя. – А сын что, взрослый?

– Еще какой! Чтобы совершать преступления. Не все ли равно: взрослые, старые, маленькие, большие, уродливые, красавчики, женщины или мужчины. Их называют одним словом – преступники.

– Ну да, – я был озадачен. Меня этот разговор начинал смущать. – Эту женщину звали Галей?

– Вот! И вы ее знаете! Еще бы! Она многим голову вскружила! И Маслову тоже. А сын – преступник. Маслов спас ему жизнь, а он, негодный мальчишка, чуть ли не отправил на тот свет другого!

Ну, конечно, эта миниатюра мне напомнила мою мать. Столько элегантности, мягкости и интеллигентной чопорности. И главное – такое изящное умение выглядеть гораздо моложе своих лет. Мне тоже понравилась Галя. И Маслова я понимал. Но и Зою понимал тоже. Вряд ли она достигнет такого совершенства. Но я искренне радовался, что она замужем.

– И что? Зоенька? Ради этого стоит бросать все, все, понимаете?

– Нет, не понимаю, – она искренне, как маленький розовощекий ребенок ответила. – Не понимаю. Но разве можно понять людей? А если гений… Их и не нужно даже пытаться понимать. Нужно просто их принимать. В общем, это нужно.

– Что нужно?

– Он бросил все, он сказал, что у него дрожат руки, когда он делает операции, что он уже не способен. Я конечно сомневаюсь. Он сказал, что у него дрожат ноги, но с этим можно справиться, хотя я тоже сомневаюсь. Еще он сказал, что у него дрожит голос. Но голос тут при чем? Но, может, я не понимаю. Он как-то сказал, даже если бы у него дрожал только голос, он бы бросил заниматься хирургией. Представляете, голос! Словно певец! Он сказал, что у хирурга ничего не должно дрожать. Хирург должен быть камень.

– Может, он прав?

– Откуда я знаю, в чем правы гении? Во всяком случае, он все бросил, клинику, нас. И ушел. Знаете куда?

– Нет.

– Вот видите, вы не поэт. Поэт бы догадался. Так нам Маслов на прощанье сказал. Догадываются лишь поэты. Что он имел виду? Ну, ладно. Он ушел работать врачом в тюрьму. Вот так. Он свою жизнь хочет провести за решеткой. Конечно, за решеткой другие. Но иногда мне кажется – не все ли равно кто? И разве мы можем увидеть кто? Если есть решетка? И с какой ты ее стороны? Разве это имеет значение. Но он так решил.

Пока мы разговаривали, нас долго не тревожили. Из тактичности. Встретились давние знакомые. Но время шло. И в кабинет буквально впихнули следующего игрока из команды. Он смущенно озирался и тупил глаза. И ни разу на нас не посмотрел. Он решил, как и все остальные, у нас очень серьезный разговор. Впрочем, он был прав. Серьезный разговор состоялся.

– Ну, иди, – я слегка пихнул его в спину. – Да, кстати, и не пялься на эту девушку, вижу, уже глазки горят (его глазки по-прежнему ни разу так и не были подняты выше пола.) Она замужем! Так что смотри!

И я пригрозил ему кулаком. Я хотел сделать Зое приятное.

Она оценила. Вновь покраснела. И тут же навязчиво и гордо вытащила правую руку вперед, словно пыталась прощупать пульс у нового пациента.

Я вышел из медпункта и посмотрел на дверь, огороженную решеткой, которая за мной захлопнулась. И вдруг подумал. И впрямь, что мы можем понять. По какую мы сторону. Их две. Всего две. Но если нас что-то разделяет, стена, решетка, стекло. Где мы? Там где те, кто думает, что он счастлив, или наоборот?

И СНОВА ТОНЯ

А потом был зимний вечер. Предновогодний вечер. Я решил отпраздновать его один. Как всегда. С недавних пор. И вышел на улицу. И поехал на метро.

Вышел я на незнакомой станции. И все время шел вперед. Я должен был идти, идти, идти. Я это чувствовал. Как сказала когда-то Надежда Андреевна – нужно идти. И тогда все получится. И даже если не получится, все равно будет ощущение, что получилось. И я шел. Медленно, вяло, иногда думая, что нужно вернуться, успеть до двенадцати в свою маленькую квартиру, в свое маленькое укрытие, чтобы встретить Новый год одному. Я так хотел его встретить один. Чтобы он получился. И еще я вспоминал Альку.