Всколыхнувший мир

А семья Дарвинов была славной и пользовалась всеобщим уважением в старинном тихом городке Шрусбери. Впрочем, деда Чарлза - Эразма Дарвина знали и в других городах, даже в Риме! Он был врачом, но, кроме того, выдающимся натуралистом и философом. Свои идеи Эразм Дарвин выражал в торжественных стихах, внук знал их наизусть с детства:

Земная жизнь в безбрежном лоне вод Среди пещер жемчужных океана Возникла, получив исход, Росла и стала развиваться рано.

Восстал растений мир и, средь обилья Разнообразной жизни, в ход пошли Животных ноги, плавники и крылья[1].

Эразм Дарвин традиционного божественного акта творения не отрицал, но считал, что в дальнейшем природа развивалась уже самостоятельно - от низшего к высшему, от простого к сложному. Эти идеи не понравились папе римскому, и он приказал включить поэму врача-философа «Зоономия» в список запрещенных книг.

Своего сына Роберта - отца Чарлза - Эразм Дарвин заставил тоже стать врачом, хотя тот совершенно не переносил вида крови и не решался сделать даже пустяковой операции. Навязанную ему врачебную профессию Роберт Дарвин так и не полюбил, однако пользовался огромной популярностью во всей округе. У него был солидный постоянный доход от восхвалявших его пациентов - вероятно, потому, что этот «лекарь поневоле» был внимателен и участлив к больным и умел найти для каждого слова ободрения и привета.

Мать Чарлза умерла, когда ему было всего восемь лет. («Странно, я почти ничего не могу вспомнить о ней, кроме кровати, на которой она умерла, ее черного бархатного платья и ее рабочего столика какого-то необычайного устройства...»[2]

)

Четыре дочери помогали отцу вести дом и воспитывать своих двух своенравных братцев. {«Я был гуманным мальчиком, но этим я целиком обязан наставлению и примеру моих сестер...»)

Доктор Дарвин был, несомненно, хорошим знатоком человеческой природы, но в склонностях и характере родного сына почему-то разобраться не мог. Он отдал Чарлза в школу доктора Батлера, пользовавшуюся большой славой. Ее старинное здание напоминало средневековый замок или, пожалуй, даже дворец. И доктор Батлер был весьма уважаемым человеком. Он прославился тем, что еще в студенческие годы удостоился в Кембридже двух медалей за сочинение од в древнегреческом стиле.

Но его почетное заведение решительно не подходило для Чарлза Дарвина! В школе преподавали только жалкие основы географии и древней истории, отдавая предпочтение мертвым классическим языкам и сочинению на них звучных, но тоже совершенно чуждых живой жизни стихов. Полную же неспособность к изучению языков Дарвин считал одним из печальных своих недостатков.

Сочинение стихов тоже ему не удавалось, хотя мальчик и понимал красоту высокой поэзии. Устроившись в укромном уголке - в глубокой оконной амбразуре старинного здания школы, - он зачитывался историческими хрониками Шекспира или только что появившимися в печати новыми поэмами Байрона и Вальтера Скотта.

Как это он потом всегда делал, Дарвин решил восполнить свои недостатки достоинствами, тем, что ему удавалось, в данном случае неспособность к стихоплетству изобретательностью. У него была масса друзей. С их помощью он собрал богатую коллекцию стишков на самые различные темы и, ловко комбинируя их, получал неплохие отметки.

В школе добивались слепого послушания. При малейшей провинности пускали в ход розги. Кроме того, младшие ученики должны были прислуживать старшим и выполнять все их прихоти. «Новички дрожат и повинуются, характер их надламывается, веселость исчезает, - сетовал один из воспитанников такой школы, - нет в них расположения ни к учению, ни даже к игре».

Можно представить, каково было в таких условиях учиться маленькому Чарлзу с его страстной любовью к свободе и живым, открытым характером, привыкшему к совсем иным отношениям в своей дружной семье. («Ничего не могло оказать худшего влияния на развитие моего ума».)

Убедившись в этом, расстроенный отец, к счастью, забрал мальчика из школы, но своей вины и ошибки все-таки не признал, бросив ему горький упрек, запомнившийся Дарвину на всю жизнь. («Отец мой, добрейший в мире человек, память о котором мне бесконечно дорога, говоря это, был, вероятно, сердит на меня и не совсем справедлив...»)