Вспомни меня. Книга 2

Я помню себя до испытания… избалованная достатком, теплом и безусловной любовью близких, не знающая цену ни чему вообще: ни любви, ни теплу, ни крыше над головой. Если совсем уж серьёзно, то авантюра, ставшая едва ли не роковым испытанием, действительно была мне необходима, чтобы вырасти в личность, в человека с ценностями. Но при чём тут он? Он таким и был с самого начала. Ни в чём этом не нуждался. В его голову уже были заложены и ценности, и чёткое знание кого и что он хочет и зачем. Он ни в чём не сомневался. Он жил, любил, учился, и он создал семью. Со мной.

И он отказался от всего этого, заведомо зная – судя по содержанию рюкзака – что его жизнь, возможно, будет поставлена под вопрос.

Почему он это сделал? Чтобы я раз и навсегда сняла свои сомнения с повестки дня?

– Потому что ты уже уехала. Отпустить тебя в «выживание» одну? С толпой неизвестных?

– Ты всё время… ты всё помнил! С самого начала! Мне следовало догадаться! Столько было знаков… но ты говорил, что не помнишь, и я верила!

– Нет. К сожалению, далеко не с самого начала, я уже говорил. Иначе сделал бы всё по-другому.

– Как?

– У меня есть миллион вариантов этого «как», но первое и главное – ты бы не заболела, не шастала бы одна по лесу, полному диких зверей и маньяков…

– Только один маньяк! Так, когда ты вспомнил?

– Когда держал твоё тело в руках, а тебя в нём не было. Я уже говорил.

– Вот так прям всё сразу и вспомнил?

– Нет, не сразу. Они позволили оставить одно воспоминание. Сколько я ни спрашивал, насколько широким или узким оно может быть, они не давали чёткого ответа. После я всегда проваливал тест, потому что жульничал, и так или иначе оставлял в памяти тебя. Они легко это вычисляли, показав мне твоё фото. Их датчики регистрировали изменения в сердечном ритме, дыхании и прочем. После трёх таких провалов мне сказали, что я не готов к эксперименту и задерживаю всю группу – ещё девятнадцать людей, которые давно и успешно прошли тестирование. Я попросил дать мне последний шанс, хотя с трудом уже понимал, зачем он мне нужен, и какова моя конечная цель, зачем я здесь, потому что гипнотические вмешательства раз за разом что-то ломали в моей голове. Когда голос предложил оставить одно воспоминание, я попросил: «Не нуждаться в еде и крове, нуждаться в человеке». На берегу проснулся первым. Жутко хотелось пить – не знаю, что они с нами делали, и почему все так остро страдали от жажды, вернее, все кроме меня. Жажда меня мучила, но страдал я от другого – от какой-то невыносимой, неопределённой тоски. У меня было такое чувство, будто я где-то потерял часть всех своих внутренностей, и от горя у меня аж звенело в ушах. Потом другие стали приходить в себя, и когда я разговаривал с ними, мне становилось легче, а потом я понял, что ищу. Ищу. Неосознанно, без видимой цели, но спрятанной где-то так глубоко внутри, что самому не видно и не сразу понятно. Твоя Цыпа лежала рядом с тобой, и сознание вернулось к ней первой. Когда я подошёл… знаешь, я позже столько раз «проживал заново» этот момент, что могу… вероятнее всего, перевру его, но что я могу сказать точно, я нашёл, что искал – покой. Я потом назвал его «ощущением дома». Просто вот эта тянущая боль и тоска внутри отпускали, когда я смотрел на тебя. Не важно, что это было: лицо, рука, изгиб ноги или просто твоя кроссовка. Это ощущение было настолько реальным, что спутать его с чем-то было невозможно. Альфия, не успев прийти в себя и понять, что она ничего не помнит, и ничего хорошего в ближайшее время её явно не ждёт, начала мне улыбаться. Эти её улыбки были похожи на горячий душ, когда ты промок и замёрз где-нибудь в Монреале под проливным дождём. Но даже они были… слишком далеко от чувства «дома». Оно успокаивало меня, прибавляло уверенности, что выкручусь, что-нибудь придумаю, в общем, выживу и другим не дам пропасть. Всё, что мне нужно сделать – это найти тебя, сесть рядом и закрыть глаза. Решения начинают приходить одно за другим, складываться в планы, цели: найти воду, место для ночлега, питание – океан, лес… вода – ручей. Жильё можно построить. А Альфия всё улыбалась – это было приятно, но не давало сил.

Он придвигает мой стул к себе, обнимает меня обеими руками. А ведь его объятия тоже всегда придавали мне сил, даже простые взгляды, пусть и издалека, позволяли не впадать в уныние, не опускать руки. Разве не старалась я всё время держать его в поле зрения, чем бы ни занималась в лагере? Разве кто-нибудь в деревне ждал его так, как ждала я, когда он увёл Хромого подальше от всех?

Он такой… обычный, живой, уязвимый и неидеальный, как и говорил сам, и я вижу всё это только теперь. А в лагере его образ сложился совсем иначе. Я ведь боялась его и, наверное, потому и нападала всё время. А он, оказывается, всегда был моей безопасностью, ранимой нежностью, частью меня.