Встречи

Одну особенность поведения Александра Трифоновича, в полной мере проявившуюся в той вынужденной посадке, я сумел оценить впоследствии, когда у меня, к сожалению, накопился некоторый опыт попадания в разные пертурбации с пассажирами. Наблюдая их, так сказать, типовую реакцию на счастливо оставшиеся позади обстоятельства, при которых они «чуть-чуть не…», я убедился, насколько нестандартно вёл себя в означенных обстоятельствах Александр Трифонович. Выражалось это в том, что он, в сущности, никак себя не вёл. Просто — никак!.. Спросил, проснувшись от толчков на пробеге по неровному полю: «Что, уже прилетели? Москва?» А после того, как я несколько смущённо (все-таки взялся довезти — и вот, не довёз!) изложил ему положение вещей, Александр Трифонович без каких-либо ахов, охов или всплесков руками мгновенно направил — вместе со всем экипажем — своё внимание не на то, что было и осталось позади, а на то, что нам предстояло впереди. Предстояло же многое: начиная с доказательств нашей благонадёжности и кончая вполне практической организацией дальнейшего нашего продвижения к Москве уже не по воздуху, а по грешной земле.

Помнится, тогда столь полное и незамедлительное включение Александра Трифоновича в дела, помыслы и весь психологический настрой нашего лётного микроколлектива особого впечатления на меня не произвело — отчасти, наверное, потому, что голова была занята совсем другим, а отчасти потому, что, по отсутствию прецедентов, я это воспринял как норму. Лишь позднее я понял, что тут проявилось кое-что достаточно существенное в облике Твардовского: его природная смелость, с одной стороны, и развитое чувство товарищества — с другой.

Подробный рассказ об этом нашем полёте и всех связанных с ним приключениях появился в повести «Испытано в небе». Но — только в отдельном книжном издании. При первой журнальной публикации Александр Трифонович сказал, что считает неудобным печатать в журнале «главы жизнеописания редактора». За годы, в течение которых я был автором «Нового мира», это был единственный случай, когда Александр Трифонович применил по отношению ко мне своё редакторское «право вето».

* * *

Вообще, нужно сказать, что система работы с авторами и приёмы редактирования рукописей в «Новом мире» тех лет свидетельствовали о глубоком уважении к литературному труду вообще и к личности каждого литератора (пусть начинающего, ещё явно непрофессионального) в частности. О пресловутой «правке», тем более заочной, не было, конечно, и речи. Когда я приносил в журнал очередную рукопись, мой редактор — ныне покойный Александр Моисеевич Марьямов, — не меняя ни единой запятой в тексте, писал на полях рукописи свои замечания: «Длинно», «Не вполне понятно», «Об этом уже было», «Очень уж сложно» и т.д. и т.п. Замечаний этих бывало немного — «резвиться» на рукописи без явной к тому необходимости А.М. Марьямов не любил, — но почти всегда они отличались безукоризненной точностью. Спорить с ними, даже внутренне, не приходилось, да и не хотелось. И я — своей рукой, своим голосом, в своём стиле! — переписывал неудавшееся поначалу место. В тех же редких, весьма редких случаях, когда замечание редактора представлялось мне неубедительным, он ни в малейшей степени не «давил» на меня: «Ну что ж, вы — автор. Смотрите сами…»

Почему я рассказываю сейчас об этом, несмотря на то что сам Александр Трифонович меня лично не редактировал и вообще читал мои идущие в журнал сочинения (за исключением разве только первого — документальной повести «Через невидимые барьеры») лишь на последнем этапе — перед подписанием номера в печать? Да потому, что весь общий стиль взаимоотношений с авторами, господствовавший в «Новом мире» и столь чётко проявлявшийся в «технологии» редактирования рукописей, явно шёл «с головы» — от главного редактора. От его взглядов на литературу и на людей, занимающихся литературным трудом.

Но все это было гораздо позже.

А в тот осенний день 44-го года мы добрались до станции Вязьма и наутро были в Москве. Прощаясь на площади перед Белорусским вокзалом, обменялись, как водится, адресами, телефонами и категорическими обещаниями в самом ближайшем будущем обязательно встретиться.

* * *

Встретились мы через полтора десятка лет.

Многое за эти годы изменилось и вокруг нас, да и в нас самих. Относительно «вокруг нас» самое главное состояло в том, что ещё держалась — хотя уже не без некоторых издержек — атмосфера двадцатого съезда. Что же касается «нас самих», то, если говорить об Александре Трифоновиче, в 59-м году он, оставаясь большим поэтом, каким был и в день нашего первого знакомства, стал одним из лидеров и руководителей нашей литературной жизни, редактором лучшего литературного журнала…