Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах

Моя поездка в Переделкино состоялась через неделю после вышеописанного приема. За это время на другом фестивале в честь Пристли (которому я на все жизнь благодарен за невольно оказанное мне содействие) я встретил мадам Афиногенову, венгерско-американскую танцовщицу, вдову драматурга, погибшего во время воздушного налета на Москву в 1941 году. Афиногеновой было официально поручена организация встреч иностранных гостей с деятелями культуры. Она пригласила меня в свой салон, где я познакомился с несколькими писателями. Наиболее известным из них был Илья Сельвинский. Когда-то его окружали почет и слава, но они остались в далеком прошлом – и все это лишь из-за одной неосторожной реплики писателя. Сельвинский имел смелость заявить, что социалистический реализм, как прогрессивный жанр в искусстве, не имеет ничего общего с коммунистической идеологией и призван избавить свободное творчество от влияния советской системы. За эти слова он подвергся суровым преследованиям и в период нашего знакомства переживал душевный кризис. Во время приема Сельвинский спросил меня, согласен ли я с тем, что к самым выдающимся английским писателям относятся Шекспир, Байрон, Диккенс, Уальд и Шоу и, возможно, также Мильтон и Бернс. Я ответил, что сомневаюсь относительно Шекспира и Диккенса, но не успел продолжить свою мысль, как Сельвинский задал другой вопрос: что я думаю о новых авторах – Гринвуде и Олдридже. Я вынужден был признаться, что впервые слышу эти имена, очевидно, по той причине, что большую часть войны провел за границей.

Позже я с удивлением узнал, что речь шла о весьма посредственных литераторах. Олдридж оказался австралийским писателем-коммунистом, а Гринвуд автором популярного романа «Любовь безработных». Их книги были переведены на русский язык и изданы большими тиражами. Средний советский читатель не имел ни малейшего представления о шкале ценностей, принятой в западных кругах. В Советском Союзе официальный литературный комитет, учрежденный Центральным комитетом партии, решал, что будет переведено и в скольких экземплярах напечатано. Между тем, на Западе основными литературными событиями были тогда публикация романа Кронина «Замок Броуди» и двух или трех пьес Моэма и Пристли. В России же кроме Гринвуда и Олдриджа были известны Г.Грин, С.П.Сноу, Айрис Мердок и другие «сердитые молодые люди». Кажется, мои хозяева не поверили, что я не знаю упомянутых ими двух авторов. Очевидно, в их глазах я был капиталистическим агентом, которому надлежало избегать разговоров о левых писателях – подобно тому, как они сами игнорировали факт существования русской эмигрантской культурной среды. «Я знаю, – говорил Сельвинский так громко и торжественно, как будто обращался к широкой аудитории, – я знаю, что на Западе нас считают конформистами. Таковы мы и есть в том плане, что как бы мы не отклонялись от директив партии, это постоянно кончается тем, что партия права, а мы не правы. Партия все видит, слышит и знает лучше нас». Я заметил, что остальные гости недовольны этим выступлением, явно предназначавшимся для скрытых микрофонов, всегда установленных на подобных встречах. Слова Сельвинского прозвучали как гром среди ясного неба, и после них воцарилась напряженная тишина. То, что свободно говорилось в частном кругу, было совершенно неприемлемо на официальном приеме. Очевидно, Сельвинский в своем опальном положении уже ничего не боялся.

Я, тогда еще мало разбиравшийся в ситуации, заявил, что свободная дискуссия на политические темы не может быть опасной в демократической стране. Но красивая дама, жена одного известного русского писателя и в прошлом одна из секретарш Ленина возразила мне: «Мы живем в обществе, построенном по законам науки. Разве можно говорить о свободе мышления, например, в области физики? Ведь только сумасшедшие и невежественные отрицают, например, законы движения. Почему мы, марксисты, открывшие закономерности развития истории и общества, стали бы запрещать независимое социальное мышление? Если же вы имеете в виду свободу ошибаться, то ее мы, действительно, не допускаем. О чем вы, собственно, говорите? Именно правда дает свободу: мы гораздо свободнее, чем вы там, на Западе». И она процитировала Ленина и Луначарского. Когда я ответил, что ее мысли похожи на тезисы Огюста Конта, французского позитивиста девятнадцатого века, чьи взгляды весьма не одобрялись Марксом и Энгельсом, комната, казалось, наполнилась холодом, и общество как-то незаметно перешло к обсуждению литературных сплетен. Мне был преподан урок. Вступая в подобного рода дискуссию и задавая собеседникам каверзные вопросы, я ставил их в опасное положение. Я никогда с тех пор не видел ни мадам Афиногенову, ни кого-то из ее гостей. Теперь я отношусь с полным пониманием к их реакции и признаю бестактность моего поведения.

– II -