Встречный огонь

— Выпью с вами! — Бальжит поднесла к губам стакан. — Наша победа.

На лужайке, перед штабелями леса — длинный стол, накрытый красным сукном. Мария растерялась, увидев столько людей, толпящихся возле него. Исподлобья разглядывала стариков, детей, женщин.

Вот Бальжит — в черном костюме, вокруг шеи — белое кашне. Ее глаза встречают каждого так, будто ждут именно его — как проводами, сцепилась она взглядами с людьми.

Маленький старичок привязывал коня к столбу. В летней рубашке, а на голове — шапка-ушанка, одно ухо которой изломилось посередине, на ногах — валенки.

— Смешной какой! Кто это? — спрашивает Мария, чтобы рассеять смущение — на нее то и дело поглядывают с любопытством.

А старичок, важно покашливая в кулак, идет мимо людей, усаживается рядом с председателем, снимает шапку, кладет перед собой, гладит лысину.

— Смешной! — Дулма неожиданно рассердилась. — Рабдан-активист.

Сидела с овцами, вроде во всем разобралась, а на людей вышла и снова… слепая. Мария отвернулась от Рабдана.

Скамеек не хватает. Большинство стоит. Девушки без платков все, с тяжелыми косами… Недвижно стоят старухи, обратив коричневые лица к Бальжит, с руками, сложенными на груди. А мальчишки всегда мальчишки: скачут, покрикивают.

Встала Бальжит, подняла руку. Рабдан-активист неожиданно забарабанил пальцами по столу. Мария невольно рассмеялась. Как заяц-барабанщик!

Седые короткие волосы Бальжит шевелит ветер.

— Товарищи, президиум нужен.

И тут в крике потонул день:

— Убрать Рабдана. Чего он там уселся?

— Хватит шута держать в президиуме.

— Пусть посидит. Нравится ему народ смешить.

Рабдан шапкой машет, грозит кому-то, кричит непонятно.

— Какой уж тут смех!

— Сперва дурака выкинь!

Но эти голоса перебили другие:

— Пусть все фронтовики идут.

— Солдаты пусть в президиуме сидят.

— Покалеченным за нас — почет!

Общим криком, общим желанием избирается президиум. И наступает тишина. Прыгает на костылях одноногий солдат, опустив голову, неловко пробирается среди скамеек Содбо, еще трое мужчин, тоже покалеченных, стесняясь, усаживаются за красный стол.

Стоит тишина. Не старухи теперь вокруг — матери. Не девки с косами — вдовы. Мария закусила губу. Вот она, война!

Поднялся Содбо:

— Не только мы делали победу. Что б смогли мы без женщин, без стариков, подростков? — Он запнулся, не находя нужных слов. Махнул резко рукой — зазвенели на груди медали, и этот звон проник в самую душу Марии. — Дулму Аюшееву, героически спасшую отару овец в буран, жену председателя Жанчипа Аюшеева, ныне командира, предлагаю в президиум.

— Иди вместо Жанчипа и за себя сразу…

— Чего краснеешь? Иди. Заслужила.

Дулма продолжала стоять недвижно рядом с Марией.

— Вместе с Дулмой, — крикнула Бальжит, — предлагаю пригласить ее подругу чабанку Марию Дронову. Она пережила Ленинградскую блокаду. Муж ее, советский офицер… без вести пропал, — в тишине добавила она.

Мария испугалась — все на нее смотрят, разглядывают. А что она уж такого сделала?

— Помогает она нам, не жалея себя. В буран не побоялась, одна отправилась через лес и степь о беде сообщить.

— Чего уж, идем, — потянула ее за собой Дулма.

Никогда Мария не чувствовала себя так: словно вовсе и не она это идет под обстрелом сотен глаз.

А Бальжит говорила, уже забыв о ней, притаившейся за красным столом:

— Похоронки приходят и приходят. Дети растут сиротами, — говорила она, словно сама своих слов боялась.

От звенящего молчания у Марии похолодело внутри.

— За что мы терпим муку который уже год? Идея у нас большая. Вместе мы, хоть и не видим по месяцам людей, ходим с животинами по степи. Особенная родина у нас, потому и решил ее Гитлер извести. А мы стоим, бабоньки. Страшной ценой стоим.

Единым скупым дыханием вздохнули люди, и снова холодно стало Марии.

— Девяносто лучших сынов ушли на фронт лишь из нашего колхоза. А вернулось пока лишь пятеро. Теперь уж недолго остальных ждать. Только не всех мы дождемся. — Тонкий девичий голос всхлипнул в наступившей затянувшейся паузе. — Не смей. Не нарушай обычая. Нельзя нам плакать, — глухо сказала Бальжит. — Встаньте все, почтим память погибших. Светлого сна им и жизни в наших сердцах.

Потерянно стояла Мария перед незнакомой толпой. Снова явились ей молящие глаза детей-сирот, оставшихся в детприемнике.

— Председатель сельсовета Нима Генденов.

— Братья Рандаловы. Все трое.

— Дамба.

Мария вздрагивала от натянутых, словно струны, голосов. Шестьдесят восемь имен!

— Ежи.

— Галдан, — всхлипнул все-таки чей-то голос.

— Хундэб.

Она никого не знала. Но каждое новое имя для нее звучало: Степан, Степан, Степан. Ей стало жутко — валились на землю мертвые Степаны.

— Их тела зарыты у Дона, под Москвой, на Житомирщине, в Брянских лесах, под Варшавой, Веной, Прагой, возможно, и у стен рейхстага. Нескольких проглотили холодные волны Балтики и Черного моря.

Мария уронила голову на стол, зажала ее руками.

Бальжит обернулась к президиуму: