Ю_ШУТОВА

Встретимся в метро

– Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Сокольники». Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи, – проворковал вкрадчивый радио-голос, и Таня подхватилась: «Господи, какие Сокольники? Опять, продрыхла, курица, пересадку пропустила».

Но очнувшееся сознание похлопало по щекам: «Сиди, дурочка, тебе на следующей выходить. И никакая пересадка тебе не нужна».

Больше не нужна. Десять из пятнадцати лет совместной с Вадимом жизни прожили они в евродвушке в Протопоповском переулке. Десять лет ровно в шесть двадцать она садилась в метро на Спортивной и ехала к себе на Проспект Мира. Автоматом, не задумываясь выходила на Чистых прудах, пересаживалась и ехала дальше. Могла даже от очередной Донцовой или Марининой не отрываться. А теперь пересадка не нужна. В прошлую субботу она переехала в крохотную студию на тридцатом этаже стеклянной башни. В этих самых Сокольниках.

Потому что сама она, Таня, тоже теперь не нужна. Не нужна Вадиму. Нашел себе другую. Поновее, помоложе. Эта лошадь закончилась, подавайте новую! Таня и чувствовала себя закончившейся лошадью: сорокалетняя старая баба. Она никому больше не нужна, у нее все закончилось.

Пока длился развод, продажа евродвушки, встречная покупка двух студий в разных концах города, Таня привыкала жить одна, муж, теперь уже бывший, дома почти не появлялся. Конечно, ему было с кем ночевать! Заходил иногда за вещами. Они мирно здоровались:

– Привет.

– Привет. Как дела?

– Все нормально.

Стеклянный хрупкий разговор. Чуть надави, и разлетится острыми осколками взаимных упреков, злости, накопленных обид. Поэтому надо аккуратно:

– Как на работе?

– Нормально. Премию дали. У тебя новый костюм? Красивый. Тебе идет.

– Нормальный костюм. Года три его ношу.

Все нормально. Нормально, когда после пятнадцати лет тебя бросает муж. Он знает тебя всю от корки до корки – ты старая, зачитанная книга, с мятой обложкой, надорванными листами, засушенными внутри ломкими цветочками, темными кругами от кофейных чашек. Ты ему больше не интересна. Нормально, когда ему хочется чего-то нового, свежего. Ничто так не украшает начинающего стареть мужчину, как юная спутница. Ну не такая уж она юная, не будь пристрастна, двадцать пять, четвертной – далеко не юность. Тебе тоже было двадцать пять, когда вы с Вадимом поженились. Интересно, ее он тоже бросит через пятнадцать лет? Ему тогда будет пятьдесят восемь. Все может быть.

Это разум гудит Тане в уши изнутри черепа. Ты сама частично виновата в том, что он ушел. Частично, но виновата. Смеялась – зачем мне талия, я замужем теперь. Одевалась – трикотажик – не мнется, не ломается. Красилась – а когда ты нормально красилась последний раз? А в парикмахерской когда была? Хвостик, заколка – удобно. Ты и к Вадиму так относилась – удобно. Как ноге в разношенном шлепанце. Перестала обращать внимание, как он выглядит, как одевается. Муж – это муж, часть дома, часть тебя самой. На что там смотреть. Ты вообще-то помнишь его? Лицо, губы, уши… Какие у него уши?

Слушать зудящий голос разума не хотелось. Да и какая теперь разница: как одевалась, помнит ли его лицо – нет ничего больше. Нет привычного дома, нет привычной жизни. Все новое, незнакомое, нелюбимое. Противное. Как этот дурацкий букетик, зажатый в руке. На работе поздравили – днюха, юбилей можно сказать, сороковник. Пришлось тортик выкатить, остаться на полчасика, выслушать дежурные поздравления, получить идиотскую кружку с надписью: «Самой лучшей» и ветку меленьких белых хризантемок. Никогда не любила хризантемы, особенно белые. Вечные, всесезонные. Неживые какие-то, ненастоящие. В голове вертелось: «Белая, белая, как на гробе глазет…» Похоронные цветочки.

«Не понесу их, – думала Таня, тиская в руке букетик в оберточной бумаге, – здесь оставлю. Будто забыла. Вот говорят: «Не забывайте свои вещи», – а я забуду. И про Вадима забуду, про уши его, про костюм. Сейчас приеду в свою студию окнами в небо и начну новую жизнь. Скучную, пустую, но новую». Она положила букетик рядом на свободное место, порылась в сумочке – вроде бы и положила, чтобы порыться. Поезд остановился, двери открылись, и Таня пулей вылетела на перрон.

– Девушка! Вы цветы забыли! – мужской баритон за спиной, приятный, бархатный.

«Вот же ж! Мир не без добрых людей, черт бы их побрал. Не удалось от кладбищенского веночка избавиться», – натянув, положенную к месту улыбку, Таня обернулась:

– Спаси… – но тут же замотала головой, – это не мои…

Прямо у нее перед носом был огромный букет нежно-розовых пионов. И все они, и тугие, еще девственно закрытые, зажавшиеся, и уже томно раскинувшие свои лепестки, призывные, смотрели на нее. А чуть выше букета на нее смотрели темно-карие, чуть прищуренные глаза. Тоже, как голос, бархатные.

– Это ваши, Татьяна, берите.