Мерно постукивал двигатель, над головой тяжело ходили. Иллюминаторы темнели слепыми пуговицами и Наташа отозвалась голосом беззаботным и веселым, будто скользящим по льду:
– Да, братишка. Завтра день свободный, выспимся. Где там Петро долго ходит?
Васька в углу зашевелился было, но сестра остановила голосом холодным и жестким:
– Вася, сиди. Достал заботами своими. Подойдем и двинешь спать. А я взрослая уже. Давно взрослая. Понял?
– Понял, – мрачно отозвался Васька и затих.
Пришел темный Петро, на которого, казалось, и свет не падал, наклоняясь к столу, таскал из сумки водку, пластиковую бутылку с лимонадом, банку с соленой рыбой и замасленный свёрток, прорванный острым краем янтарного балыка. Тускло отсвечивали гранями стаканы.
– Не люблю пластмассу, – Яша булькал водкой, придерживая стакан подальше от края стола. Показывал жестами, чтоб тоже держали, вдруг качнет.
– У нас на катере, как у деда было: капусточку – в миску эмалированную, стаканчики граненые, настоящие. Водочка в таком… повкуснее будет. Да, Наташка? …Держи, родная. А ты, защитничек, чего тулишься в углу? Иди, балычка отрежу. Икры не хочешь?
– Кусай, кусай от хлеба, во-о-т! Эх, молодец, сестричка! Махнула, как комара убила. За что я тебя люблю, Натка, компанейская ты девка! Веселая и своя.
– Да? А я думала, ты меня за другое любишь… – язык ее заметно заплетался.
– Пошлячка, бля! Ты на что намекаешь?
– Дурак. Я о том, что… красивая. Красивая ведь? Вон фотограф меня снимать не хочет. Может я, Яшенька, вовсе… некрасивая?
– Дура ты. Красивая дура. А снимать, так стремается еще. У него, понимаешь, видение свое. Художник, небось. Так, фотограф?
– У меня имя есть.
– Есть, – согласился Яша. И потянулся через стол к Витькиному стакану:
– Вот знакомство и отметим. Ты для меня, чмо столичное, пока без имени, и фотографом я тебя кличу, потому что смеюсь, понял?
– Понял, конечно.
– А накатим и будет видно, какой ты есть Витюха и какой ты есть вообще человек. Мне, чтоб человека узнать, часок с ним за столом под хорошую закусь. А если Натка рядом, то и полчаса. Знаешь, почему?
– Нет.
– Узнаешь.
– Приехали. Мелкий, бери манатки и мотай наверх.
– Наташ, пойдем…
Топали на палубе, кто-то кому-то крикнул. А в маленьком салоне снова звякнуло горлышко бутылки и, булькая, полилась в стакан водка.
– Наташ…
– Иди, Вась, иди. А я попозже. С Витей приду. Мы посидим просто, поговорим.
– Наташ…
– Не доводи меня. Сказала – приду, – голос ее снова стал чужим и холодным.
Мальчик встал и полез по ступеням наверх. От выхода, когда на виду остались лишь стоптанные сапоги, нагнулся:
– Вить, дай балыка, я теть Даше.
– Иди-иди, секретничай, – хохотнул Яша, заворачивая в свежую газету желтый, по краю прозрачный кус рыбы, – во, пусть отдаст с поклоном, скажет, в память о прежних денечках, пусть.
…На палубе бросался из стороны в сторону колючий ветер, близкий маяк, торча над темным берегом, по пояс был освещен тусклым ночным фонарем, а сам сверху махал длинными лучами и, окуная их в темный воздух, мазал свет по небу, мерно показывая под ним деревянные доски, мертвые железные борта и гнутые силуэты снастей.
Витька, покачиваясь и все еще крепко держа в одной руке фотоаппарат, сунул Василию неровный сверток:
– На вот рыбу. Велел передать…
– Да пошел он, – Васька взмахнул рукой, сверток улетел за борт, пробил свет и канул под него.