Вторая линия. Рассказы и истории разных лет

На одной из граничащих территорий их обычно считают безобидными безумцами, на другой – близорукими, безъязыкими чужаками. Людям Границы это на руку: когда тебя принимают всерьез – жди беды.

Люди Границы – контрабандисты; на их совести переправка нелегального, несбывшегося товара. Поэтому по обе стороны они вне закона; впрочем, за них редко принимаются всерьез, за их головы никогда и нигде не предлагали наград. Все потому, что обе стороны остро заинтересованы в нелегальных партиях снов, неправдоподобных историй и смутных обещаний. К тому же везде находятся желающие пересечь границу, но без хорошего проводника мало кто рискует. (Живой товар – отдельная, самая большая статья наших доходов, так-то.)

Люди Границы всегда охвачены всепоглощающей, неизбывной тоской по дому, которого у них нет и не будет. Поэтому они обычно веселы и энергичны, как котята, увлеченные игрой. (Если мы перестанем смеяться, мы погибнем.)

Считается, что от людей Границы нет ни особого вреда, ни мало-мальски ощутимой пользы. Это почти правда.

Почти.

(Без нас тут все протухнет.)

Про хворост[26]

Когда топишь камин, а кочерги в доме нет, то и дело приходится выбирать из кучи хвороста какую-нибудь удобную ветку, чтобы с ее помощью ворошить другие хворостины, перемешивать, переворачивать, передвигать с места на место.

Тогда хворост в камине сгорает быстрее, зато ветка, выбранная в качестве кочерги, не попадает в топку очень долго. Несколько дней, а иногда и недель. Ну, то есть пока ей не найдется замена, такая же или лучше.

Очень знакомая ситуация, да?

Причем в обоих случаях – если считать горение «благом» для хвороста, и если расценивать горение как «зло» для хвороста, все равно. Всегда нужен кто-то, чтобы помогать другим (таким же, как он сам) сгореть побыстрее.

И пока он делает свое дело, он свободен от повинности гореть или лишен права гореть. Все равно.

Все равно, действительно.

Не мой[27]

У нас во дворе живет немой. Ну или не живет, а просто бродит в окрестностях.

Немой, мягко говоря, закладывает за воротник. То есть, если называть вещи своими именами, бухает по-черному.

В середине почти всякой ночи немой задирает лицо к небу и громогласно заявляет о себе. Похоже, он собачится с небесами, как другие – со сварливыми женами. Кажется, немой считает что небеса камнем повисли у него на шее. Не будь этого груза, он бы всем показал! А так, что ж, не покажет. Ничего, никому.

Ближе к утру немой, похоже, окончательно утрачивает скромное, но отчасти справедливое представление о реальности, присущее обычно людям его круга. И, надо думать, приближается к пониманию подлинной сути вещей. Поэтому предрассветные речи немого преисполнены душераздирающего отчаяния, какого не доводилось мне видеть даже на самом дне себя в наичернейшие дни – а это дорогого стоит.

Про ад[28]

В наилучшие моменты жизни, когда, к примеру, белоснежный автобус везет меня из одного прекрасного города в другой прекрасный город, мне вдруг становится как-то особенно очевидно, что – вы как хотите, а я уже давно болтаюсь в своем персональном аду; за какой эвридикой меня сюда занесло, неведомо. Но обратной дороги я не помню.

Эти ваши черные пашни, эти ваши деревенские дома, где гасят свет до полуночи, эти ваши сияющие пустые пространства вокруг бензоколонок, эти ваши пограничные заставы, этот ваш поворот луны на ущерб – что это, зачем, кто велел? Уберите.

У меня дома не так. Все не так. Вообще все.

Особенно в мелочах. Ох уж эти мелочи.

У нас свет по ночам в каждом окне, даже если хозяева спят, все равно ставят фонари на подоконники, для красоты и удобства прохожих. У нас не бывает пограничных пунктов, потому что всяк ходит, где хочет, попробуй останови – улетит к черту. И документов тоже не бывает, потому что и так ясно, кто есть кто, достаточно просто в глаза поглядеть. А если проницательности не хватает, можно спросить, вам скажут. Никто не станет скрывать такой пустяк, как имя, которое все равно ведь практически на лбу, практически огненными скрижалями про-ца-ра-па-но. И луна у нас не бывает ущербной, она всегда растет, вырасти никак не может, и правильно, какие ее годы?

Где я вообще? Как меня сюда занесло? Здесь кто-то еще из наших есть? Как будем выбираться?

Вот почти всегда настигает меня в дороге такое настроение. Поэтому я очень люблю ездить. Полезно бывает прийти в себя, хотя бы ненадолго.

Эвридика, ты уж давай, найди меня, позвони, пора домой, оживать.

Read only[29]

На среднем пальце моей левой руки есть крошечный шрам. Этот шрам – история про тайну и забвение, потому что я вроде бы помню великое множество эпизодов, имевших место в ту пору, когда мне еще года не исполнилось, а откуда взялся шрам, не помню, мне кажется, он был всегда, но это, честно говоря, вряд ли.

Шрам на моей правой ладони, тоже очень старый, – про справедливое возмездие, и про страх, и про панику, и про потерю самообладания, и еще про многие скверные вещи. Шрам крошечный, почти незаметный, а история большая и непростая, так часто бывает.