Вторая смена

Он ей говорит: «Сейчас! Подтяну струну…»Берет табуретку, присаживаясь к окну.В четырнадцать голос вырос быстрей него.Звучит чуть комично, а в общем-то ничего.Она не моргает, молча просит: «Еще!»И слушает, ткнувшись носом в его плечо.Он пьяно вздыхает: «Дал же Господь страну,В которой все дураки – один к одному!Уехать бы к чертовой бабке и хрен бы с ним!

В Торонто, Берлин или в этот… в Иерусалим.Там небо другое, жизнь странная, но своя!»Она удивляется молча: «А как же я?»Он входит тихонько – чтоб счастье не расплескать.Как в обморок падает – к ней, на ее кровать.Она уже знает, что скажет он, – ну и пусть!«Ты знаешь, смешная, а, кажется, я женюсь!»Она не смешная, ей хочется умереть.Но прямо сейчас неловко – он начал петь.

Он снова вернулся: «Черт бы побрал жену!А также, наверно, гитару, судьбу, страну!Начальницу-падлу! Невыплаченный кредит.И строчку, которая крутится и болит…»Потом прерывается, тянет к себе тетрадьИ пишет. Она уснула, чтоб не мешать.Она постарела, хоть время ее щадит.Но ждет и встречает. А он пришел не один:«Скажи, на тебя похожа? Да не молчи!»

Разбуженный сверток шевелится и пищит,Глядит на нее с опаской, не сводит глаз.И кошка мурчит устало: «Все! Дождалась».17.03.12

«Газель» с полудня стояла у подъезда, на самом солнцепеке. В салоне было душно, как в самолете, который давно вырулил на полосу, но все не взлетает. Выходя перекурить, Ростя отпускал одну и ту же немудреную шутку насчет того, что обратно он нагрянет внезапно, как муж из командировки. Девушки хмыкали – совершенно синхронно. Ростя предлагал принести холодной минералки. В ответ обязательно следовал отказ, но через полчаса история повторялась. Ростик строил плаксиво-клоунскую рожу и говорил с притворным отчаянием в голосе:

– Не хотят. Не уважают, так сказать.

Фонька не менее трагедийно закатывал глаза, а потом со старушечьими интонациями выдавал катехизисное:

– Ничего, милок, стерпится – слюбится. Еще успеешь нагуляться. Какие твои годы.

Они курили, стараясь не сильно глазеть по сторонам, – у обоих руки чесались вмешаться в мелкую бытовуху, творящуюся сейчас на разных этажах дома. Официального запрета на такое не было, но Дуську и Аню чужое ведьмовство могло насторожить. Старались снаружи долго не задерживаться, затаптывали бычки и ныряли обратно в прогретый салон, где до сих пор пахло котовой шерстью, а на резиновом коврике темнело пятно от мороженой рыбы, которой Димка кормил своего зверя.

Ростя, катапультируясь обратно на сиденье, заряжал очередной анекдот – бессмысленный и беспощадный. Впрочем, сегодня неменьшим успехом пользовался бы квартальный отчет по благодеяниям. Все роли распределены, все инструкции получены. Оставалось ждать и гадать, кто сейчас нарисуется на выходе из подъезда: Димка с животным или Зайцев с этими аргументами, охотиться за которыми сперва было весело, потом муторно, а теперь неловко.

– Ведун крылаточке и говорит: «А ты не спеши, милая. Вернешься, мы тобой и занюхаем!»

– Пфы!

– Рость, а еще расскажи.

– Вуаля. Приходит старый Отладчик с работы домой, а у него там форменный шалман: дети носятся, жена с тещей ругаются, у мирских соседей крышу сорвало. А тут к нему, значит, подбегает ребенок и спрашивает: «Пап, а пап, а…»

По Фонькиному мнению, тупее этого анекдота была только байка про крылатку и двух пингвинов, но девушки все равно смеялись, искренне, хоть и слегка устало.

– «Да разве ж, сынок, это бардак? Это так, цветочки».

– Я сейчас от смеха лопну… – Соня закрыла улыбающуюся физиономию рукавом розового плаща. А у Турбины плащ был белый, напоминавший стерильный докторский халат.

– А вот вам такая байка. Просыпается однажды утром Спутник в чужой постели. Рядом с ним весьма симпатичная мадемуазель. На пальчике у нее обручальное кольцо, на голове фата. Спутник смотрит и думает: «Ну все, попал». А она говорит хриплым голосом…