Вторая жизнь

Борьке скучно. Он сидит снова на сундуке, болтает ногами и стучит пятками о холодную медную обивку, слушает Зинкины причитания, подражающей матери: «А баю-баю-баю, жили люди не в раю».

Отец, смешной и лохматый, смотрит на нее, улыбается и ласково шепчет:

— Зинаида… Умница она у меня. Пионерка, а в лагерь не поехала… Людмилу вот нянчит… — Отец толкает Лопатина локтем в бок: — И, мать моя, чуешь, как кричит!

Лопатин пытается подняться, произносит с трудом:

— Соловей!

Сосед и отец подходят, держась друг за друга, к зыбке. Отец останавливает рукой качающуюся зыбку, смотрит на Людочку и щекочет ее пальцем:

— У-у, соловей мой!

Зинка берет отца за руки, отводит его и говорит жалобно:

— Уйдите, папа, — поворачивается боком к Лопатину. — Напьются всегда, прямо как… — Становится к зыбке и качает ее.

Отец смеется, берет Лопатина за рукав и отходит к столу.

— Доченька, мы так… немного… — говорит он, доедает надкушенный огурец и смотрит в окно.

На дворе открылась калитка, и в огород по тропинке между морковными грядками прошли пионерки, Зинкины подруги, и остановились, о чем-то разговаривая.

— Зинаида, чуешь! К тебе пришли.

Зинка смотрит в окно, удивленно раскрывает глаза, торопится, качает зыбку быстрее.

— Ой, это дружина из школы! В лес… гербарий собирать.

Отец кивает головой:

— Иди, иди к своей дружине, — и поворачивается к Борьке: — Сын! Твое дело, чтоб у меня Людмила уснула. Пой ей песни!

Борька ждет, когда уйдет из дому Зинка. А сестра не торопится, она поправила одеяло на Людочке, тихо подошла к двери, открыла ее и крикнула подружкам — своей дружине:

— Здрасте! Я сейчас, — и ушла в другую комнату одеться в школьную форму, и долго оттуда не выходит, наверное, ищет свой пионерский галстук, — она не знает, что Борька примерял его перед зеркалом и положил в нижний ящик комода.

Борька слушается отца. Он не прочь иногда покачать зыбку, смотреть на Людку, которая еще такая маленькая-маленькая, и петь ей дискантом песни, от которых Людка всегда засыпает. Вот плохо только, что Зинка вернется из лесу не скоро, придется долго ждать ее, а на реке уже, наверное, вовсю ребята катаются на плотах, ловят рыбу и лежат на песке голышом под солнцем, загорая, — им весело, и шумно там сейчас, нет только с ними их дружка Борьки, о нем они, конечно, забыли. Борька вздыхает и начинает петь: «Эх, дороги, пыль да туман». Ему лестно, что отец и Лопатин смотрят на него и слушают, как он поет: «Холода, тревоги да степной бурьян» — и начинают подпевать ему тихо, задумавшись, закрыв глаза.

Они поют, останавливаясь и громко разговаривая. Лопатин выкрикивает слова, машет руками, а отец говорит шепотом, разводит руками, как бы рассуждая сам с собой.

— Слышишь, — кричит Лопатин, — а ты все-таки подумай насчет Ульяны. Сосватаю я тебе ее. Она, говорят, любила тебя, да ты на другой женился…

— А что?! Она женщина хваткая, скромная. Товарищ она. После смерти Марьи по дому помогала, за Людмилой смотрела… Эх, Павел Васильевич… Лопатин ты мой золотой, — шепчет отец. — Маленькая она… молода уж очень. Вдруг не сойдемся?

Лопатин стучит по столу:

— Ну и что с того, что молода? — крякает, берет огурец с тарелки, снова кладет. — …Дак зато фельдшерица… Дело свое знает! Эва, маленькая! Не по годам бьют, а по ребрам! Акушерила-то у тебя же дома, забыл? Людмила-то Васильевна вон как в зыбке поет-заливается! Здоровенькая растет деваха… Да.

Отец молчит, думает, сидит не двигаясь, большой, грузный.

На столе стоят пустые бутылки, нарезанный ломтями черный хлеб и мягкие розовые куски ветчины, к краю стола отодвинуты стеклянные банки с огуречным рассолом.

Лопатин подымается из-за стола и вопросительно смотрит на отца:

— Хм! Молода! Тридцать три года. Тебе сорок. Вот и пара! Одна она. Замужем была… А пожить не удалось: муж на фронте погиб в сорок четвертом году. Считай, сколько лет одна мается! Ну так, Василий Андрианович… как же?!

Отец ставит бутылки под стол, поправляет скатерть.

— Пойдет ли она за меня, а? Ульяна-то? В дом пойдет?

Лопатин, усмехнувшись, отпивает огуречного рассола, чмокает губами и утирается полотенцем:

— М-м. Пойдет.

— К ней бы сходить надо, посмотреть, поговорить… как и что.

Лопатин кивает головой:

— Надо, надо, — встает и идет к двери. — Пойдем.

Надев новый пиджак, отец подходит к Борьке:

— На, спрячь деньги куда-нибудь. Уберешь со стола. Смотри за Людмилой. На улицу пойдешь, когда Зинаида из лесу придет… А я пошел… Приду потом.

Лопатин запел: «Ульяна ты, Ульяна», открыл дверь и пропустил отца вперед.

2

Борька остался один, хозяином в доме. Убрал со стола, поправил половики, принес воды, перемыл посуду, вымыл руки и заглянул в зыбку. Людка не спит, не плачет, таращит глаза и смешно раскрывает рот. Борька берет сестренку на руки, укутывает ее, садится у окна на лавку, вздыхает и думает об отце, о Зинке, о себе, вспоминает о жизни при матери…