Вторая

Он постепенно терял благосклонность своей мачехи и осознавал это. Несколько освободившись от материальных забот о нём, она всё ещё продолжала журить его с суровостью кормилицы: «Ну когда ты подстрижёшь ногти на ногах и прополощешь рот эликсиром? Я знаю тебя! Твой девиз: "Шёлковые носки и сомнительной чистоты ноги. Почищенные зубы и грязный язык!"»

Однако она ни за что на свете не решилась бы сесть напротив этих голубых, переполненных болью глаз, проницательных и натренированных, и спросить:

«Объясни мне, откуда ты знаешь, что твой отец застенчив?.. Расскажи мне, что ты каким-то чудодейственным способом узнал про него, так мало с ним разговаривая, не являясь его союзником, расскажи мне, на какую-такую особую осведомлённость ты претендуешь…»

А этот молодой волчонок, загадочный и несчастный, топтался на месте, перебирал газеты, встряхивал пустую пачку из-под сигарет; однако Джейн встрепенулась и оторвалась от своей книги, только когда услышала, как где-то часы пробили полночь.

– Вы что, так обе и останетесь здесь сидеть?

– У Фару дел на всю ночь. Сильвестр свой график выдерживает. В пятницу утром – прогон. В пятницу вечером – генеральная…

– В субботу – восемьдесят тысяч выручки, – подхватил Жан.

– Да будет воля Аллаха!

– Кто к нам сегодня приходил, мамуля?

– Разные люди, – лаконично ответила Фанни. – Клара. Кузина Фару. Кое-кто ещё… Больше никого.

Джейн при упоминании о Кларе и кузине Фару испугалась, что сейчас будет произнесено имя Инес Ирригуайен, и вся подалась вперёд со страдальческим, насторожённым лицом, но Фанни в тот момент даже не вспомнила про молодую блондинку.

– Ну а теперь, дети мои, я иду спать.

– И я тоже, – сказала Джейн.

– Удивительная… Удивительное совпадение, – съязвил Жан.

Он не осмелился произнести слово «солидарность». Джейн разгадала его и перешла в наступление.

– Ну да, господин Фару-младший, ну да! Удивительная солидарность! И у вас есть в чём упрекнуть нас, господин Фару-младший?

– У меня? Нет… Вовсе нет…

Утратив свою заносчивость оскорблённого ребёнка, Фару-младший со страхом смотрел на своего первейшего противника.

– Ну! Ну! Мир! Мир! – мягко скомандовала Фанни. – Ох уж эти мне Фару, я просто не могу больше…

Она стала легонько подталкивать Жана Фару, чтобы он шёл в свою комнату.

– Спокойной ночи, малыш.

Фанни, однако, не удалось помешать Жану увидеть, когда он обернулся на пороге, как Джейн с притворной слабостью и с вызовом опёрлась на её плечо.

Последовавшие за тем дни привнесли в жизнь Фанни столь необходимые ей суматоху и тривиальные неожиданности: исполнительница главной роли Эстер Мериа простудилась; у Анри Марсана подвернулась на сцене лодыжка; новые декорации, отвергнутые Фару и навязанные Сильвестром, тоже отодвинули генеральную репетицию. При каждом таком инциденте Фанни хладнокровно отмечала:

– Это как при постановке «Аталанты». Это прямо как при постановке «Краденого винограда»…

Но Фару, забывчивый и легко ранимый, с отвращением слушая свой набивший оскомину текст, искренне возмущался:

– Ну где ещё возможен подобный кавардак? Где? Возьмите вы Берлин, возьмите вы Лондон… Что за неразбериха! Что за нерадивость! Что за…

– А как твоя крошка Ирригуайен, что она поделывает? – совсем некстати спрашивала Фанни.

– Кто это?.. А-а, да… она ничего не поделывает, слава Богу! Визе взяла роль обратно.

«Надо же!» – удивлялась Фанни. И перестала удивляться, заметив, что к Джейн вернулось и расцветает пышным цветом чувство удовлетворения, от которого у неё посветлели глаза и лицо, посветлел даже голос. Она прибегала по малейшему зову Фанни: «Что вам угодно, моя Фанни?», похожая на молоденькую девушку, белокурую, румяную, окрылённую и деловитую, как пчёлка. Не разжимая губ, она постоянно напевала какую-нибудь едва уловимую мелодию. Иногда, услышав, что её окликают, она отвечала: «Да, Фанни?», не успев согнать с лица доверчивую безмятежность невесты.

Да и Фару тоже обретал – как только отвлекался от репетиций, от проб освещения и от сидения у изголовья Эстер Мериа – своё хорошее настроение, то воспаряя в небеса, то спускаясь на грешную землю, свою отражающуюся в золотистых глазах умиротворённость, вплоть до запаха, который исходил от него, когда его переполняла сладострастная нега, а Фанни снова стала мрачной. Измена покинула нижние этажи и поднялась до её уровня. Увлечение Фару перестало быть мимолётной интрижкой, капризом, зародившимся на улице, в театре и где попало удовлетворённым. Ей даже случалось совсем по-детски рассуждать об иерархических ступенях измены:

«Всякие там крошки Аслен, Вивики, Ирригуайен и прочая мелкая рыбёшка – это по части Джейн. Это ей следует злиться, пускать по углам слезу и устраивать – если она посмеет! – сцены Фару. Но вот когда это Джейн, когда это в доме – моём скромном владении женщины, которой ничего не принадлежит…»