Второе дыхание

И все же Колька нравился Петру Петровичу. Племянник не ныл никогда, не жаловался, мог сутками пропадать на рыбалке, терпеть и холод, и дождь, и жару. Он мог ночевать у костра, когда комары кусаются, как собаки, или когда на одном боку от горячих углей затлевает одежда, а другой коченеет от холода.

Узкоплечий, цыганистый, с головой, напоминающей огурец, Колька мог часами высиживать с удочкой у реки, обмирая над поплавком. Или обалдело носиться по берегу в разбитых своих, истрепанных кедах каким-то разнузданным верблюжьим галопом, выкидывая ступни в стороны и держа у груди худые болтающиеся руки, когда его вдруг, ни с того ни с сего, одолевала беспричинная радость.

Был Колька еще в той счастливой поре, когда человек растет, как трава, ни над чем не задумываясь, весь целиком отдаваясь детским своим увлечениям, страстям и восторгам.

А вот Владик, сын, тот был уже не такой, вырос из той поры, весной ему исполнилось шестнадцать. Голубоглазый, высокий, стройный, с нежнейшими розовыми прыщами на подбородке, каждое утро он начинал с туалета. Садился меж двух зеркал, внимательно оглядывал себя со всех сторон и принимался налаживать прическу — тщательно, волосок к волоску. Покончив с прической, приступал к следующей операции и так же неторопливо, тщательно смазывал нежные розовые прыщи кремом «Восторг». Затем натягивал на себя вытертые на ляжках джинсы, пеструю изузоренную рубашку, вешал на нос огромные, словно колеса, противосолнечные очки, делавшие его похожим на марсианина, и торжественно шествовал на пляж, показывать себя местным девочкам. Там он, в сторонке от всех (знай столичных!), словно бы нехотя раздевался, неторопливо лез в воду. Накупавшись, наплававшись вволю, с ленивой грацией разваливался на горячем песке, принимая нужную дозу ультрафиолетового излучения. Чувствуя на себе немало любопытствующих глаз, время от времени приподнимал очки (таких еще ни у кого здесь не было!) и косился в сторону кучки ненатурально хохочущих голоногих красоток с распущенными до плеч волосами.

— ...И все-таки это не резон! — швыряя в траву окурок, упрямо повторил Петр Петрович, которого раздражала слепая нерассуждающая любовь жены к Владику.

— Что «не резон»? А вчера мне Софья сказала — знаешь? — он у нее однажды, этот Колька, пять рублей прикарманить хотел, да только вовремя спохватилась. И куда бы, ты думал? На велосипед копит! Спит и видит велосипед. Если уж он у матери так, то у чужих и подавно...

— Владику тоже мотоцикл снится, однако подозревать его ты не собираешься.

— Ты их не равняй! Владик еще ни разу в жизни не лгал, а этот...

— Что «этот»? Ну что?!

— Нет, ты просто меня поражаешь, — проговорила жена с отчаянием в голосе. — Не понимаю, как можно собственного сына ставить на одну доску с каким-то...

— А, заладила... Перестань!

— Что перестань? «Запрещаю» да «перестань» только от тебя все последнее время и слышу. А то, что у нас теперь ни гроша и продуктов лишь на день осталось, — это тебя не касается! Чем мы послезавтра будем питаться, на что полтора месяца жить? У нас на обратный билет даже нет, совсем как нищие стали... Все вы нервы измотали у меня, не могу я так больше! — закончила она рвущимся от рыданий голосом.

— Ну а я-то тут при чем?! Я, что ли, черт бы вас всех побрал, потерял эти деньги?! — выкрикнул Лямин с внезапно вспыхнувшим озлоблением.

Юлия Ильинична, обхватив руками голову, с рыданием повалилась на гамак.

«Вот тебе на́... этого еще не хватало!»

Петр Петрович растерянно оглянулся, поводил глазами вокруг, не зная, как ей помочь и что в таких случаях делать, и в то же время пугаясь, не увидел бы этой сцены кто из соседей. Потом встал, раздраженно махнул рукой, быстрым шагом вышел на улицу и, полный самых разноречивых чувств, зашагал куда глядели глаза, лишь бы подальше от дома.

Возвратился он поздним вечером. Жена уже успела разобрать в терраске постель и лежала, выжидающе притаившись.

Чтобы только оттянуть время, он выкурил сигарету, неторопливо разделся, снял и положил на круглый столик перед кроватью очки. Ощущая, как ночной свежий воздух холодит голые ноги и липнет к плечам, залез под ватное одеяло и повернулся спиной к супруге.

Та затаилась еще сильнее, даже дышать перестала.

Так они и лежали, думая каждый о своем. Потом жена повернулась и как бы невзначай своим горячим телом коснулась его.

Он протестующе засопел, отодвинулся, давая понять, что нехитрый ее маневр к примирению разгадан.

Юлия Ильинична снова затихла, — видимо, выбирала, как лучше, вернее начать. Ничего не придумав, повернулась к мужу и, обдавая его своим горячим дыханием, спросила:

— Петя, ты спишь?

Он не ответил, обидчиво засопел еще гуще. Тогда и она задышала жарче, плотно, всем телом прижалась к нему,обняла:

— Петечка, миленький, ну не сердись, пожалуйста! Ну сорвалась... Подумаешь! С кем не бывает? Ведь я неумышленно...

Петр Петрович молчал.