Второго Рима день последний

Мурад устал от жизни и преждевременно постарел,– продолжал я. – Его любимый сын утонул и с тех пор султан уже не был ревностным правителем. Он привык глушить тоску вином в обществе учёных и поэтов. Он не любил проливать кровь. Когда подошла моя очередь, он посмотрел на меня, и ему понравилось моё лицо. Тогда он спросил меня: «Ты ещё молод. Зачем тебе умирать? Признай Пророка». Я ему ответил: «Да, я молод, но готов заплатить человеческий долг, как и ты его когда-нибудь заплатишь, великий султан». Ему понравились мои слова. «Ты прав,– сказал он. – Наступит день, когда и мои божественные останки сравняет с землёй чья-нибудь рука». Потом он дал знак, что хочет даровать мне жизнь. Это был лишь каприз, потому что слова мои зародили в его душе поэтическое вдохновение. Хочешь услышать стихотворение султана Мурада, написанное им после битвы под Варной?

Гиовани потряс своей бычьей головой в знак того, что не слишком увлекается поэзией, долил себе вина и стал грызть кусок холодной телятины. Я пододвинул ему поближе огурцы и прочёл по-турецки тот незабываемый стих, щёлкая пальцами в такт, словно подыгрывая себе на лютне. Потом перевёл ему:

О, виночерпий!

Налей мне вновь

Вчерашнего вина.

Подай мне лютню,

Сердцу дай забвенье.

Жизнь краткий миг,

Роскошный миг она.

Потом лишь прах,

И чья-нибудь рука

Его с землёй

Сравняет непременно.

Такое было сердце у султана Мурада,– продолжал я. – Он умножил мощь Турции и вёл войну одну за другой ради прочного мира. Два раза он уступал трон Мехмеду. В первый раз вернуться на трон его вынудили христиане. А во второй раз призвал его вернуться великий визирь Халил, когда янычары спалили базар в Адрианополе. Пришлось Мураду примириться с судьбой и править до самой смерти без войн. Дважды в неделю он напивался с поэтами и философами. Тогда он одаривал друзей кафтанами, землёй и драгоценностями и никогда наутро не требовал их возврата.

Джустиниани воткнул в рот пол огурца, вытер руки о кожаные штаны, набожно перекрестился и неуклюже опустился передо мной на колени.

– Я бедный человек, простой воин и не могу себе позволить быть чересчур благородным. Охотно унижусь для пользы дела.

И он стал ползать по полу и собирать драгоценности, а я держал ему свечу, чтобы ни один камень не остался незамеченным. Ползая, он сопел, но всё же, продолжал говорить:

– Только не вздумай мне помогать, прошу тебя. Эти усилия приятнее для моих членов, чем возня с самой прекрасной женщиной на свете.

Я подал ему красный кожаный мешочек. Он старательно пересыпал в него камни. Наконец, он поднялся с колен, завязал мешочек и бережно положил его за пазуху.

– Я не жадный,– сказал он. – Какой-нибудь камешек легко мог закатиться в щели пола или под ковёр и найдёт его, скорее всего, лишь твой слуга во время уборки. Спасибо тебе.

Он наклонил голову на бок и посмотрел на меня почти ласковым взглядом:

– В моей жизни,– сказал он наконец,– я встречал людей святых, встречал таких, у которых бывают видения, и много других безумцев разного рода. Возможно, я и сам стал бы сумасшедшим, если бы вовремя не осознал, что в мире происходит много вещей, понять которые несовершенный человеческий разум не в состоянии. Подтверждение тому – встреча с тобой.

Он протянул мне широкую ладонь и стиснул мою руку с искренней благодарностью.

– С этой минуты ты мой друг, Джоан Анжел. И я не стану слушать никакие сплетни о тебе. Завтра уром сразу после побудки прикажу вписать тебя в мой вербовочный список. Поэтому ты должен явиться. Получишь коня и обмундирование. И будь уверен, я найду для тебя достаточно работы, чтобы ты быстро привык к моей дисциплине. Солдат я муштрую строже, чем турки.

5 февраля 1453.

Я получил коня и обмундирование. Первые дни Джустиниани испытывал меня. Я должен был сопровождать его при осмотре стен и необученных новобранцев, основную часть которых составляли греческие ремесленники и молодые монахи. Он тряс своей бычьей головой и смеялся, глядя на них.

Джустиниани провёл совещание с кесарем, Францем, шкиперами венецианских кораблей и греческих островов, с подестом Пера и венецианским байлоном.

Со всеми он разговаривал подробно и неспешно, рассказывал множество историй из военных походов и осад, в которых принимал участие. Он как огромный широкий корабль прокладывает себе дорогу через невзгоды, зависть и суеверие. Ему верят. Ему можно верить. Он стал краеугольным камнем, фундаментом, на который всё крепче опирается растущая с каждым днём обороноспособность города. Он пьёт очень много вина. Самый большой кубок осушает двумя глотками. Но догадаться об этом можно лишь по небольшим припухлостям под глазами.

Его медлительность и болтливость, за которой он прячет хорошее знание людей, сначала меня раздражали. Но скоро я сам стал смотреть на всё его глазами. И, наконец, мне как бы открылся механизм, придуманный опытным механиком. Он начинал работать с писком и скрежетом, возмущённо треща шестерёнками, но с каждой минутой всё увереннее и целеустремлённее, так как одна деталь поддерживает и усиливает другую.