Второго Рима день последний

– Я боюсь смерти,– сказал он. – Но для меня важнее страха – знания. Мои знания касаются земных дел, ведь то, что касается неба, не имеет на земле практического применения. И у меня разрывается сердце, когда я думаю об этом здании. Здесь лежат погребёнными последние недоступные остатки мудрости древних мудрецов. Никто даже не позаботился, чтобы переписать то, что здесь хранится. Крысы погрызли манускрипты в сводчатых подвалах. Философов и отцов церкви почитают, а математикой и техникой кормят крыс. А этот жадный старец не может понять, что ничего бы не потерял, позволив мне рыться в его темнице и зажечь свет в поисках той неповторимой заброшенной мудрости, которую он стережёт. Придут турки, и это здание сгорит в огне, а рукописи станут костром, на котором будет вариться пища.

– Придут турки, говоришь….– перебил я. – Значит, ты не веришь, что мы сможем выстоять?

Он усмехнулся:

– Я знаю лишь земную меру. Меру здравого смысла. Поэтому не питаю надежд, как менее искушённые и более молодые.

– Но ведь тогда,– заметил я, – для тебя тоже больше пользы в познании бога и того, что стоит выше земного, чем любые знания по математике и технике. Зачем тебе самые чудесные машины, если ты всё равно должен умереть?

Он ответил:

– Ты забываешь, что все должны умереть. И я совсем не жалею, что поиски знаний привели меня в Константинополь на службу кесарю. Мне выпало счастье увидеть самую большую пушку, отлитую руками человека. Уже только поэтому я знаю, что нахожусь здесь не зря. А за несколько страниц сочинений Архимеда я бы охотно отдал все святые писания отцов церкви.

– Ты сумасшедший,– ответил я с негодованием. – Твоя жажда знаний делает тебя ещё большим безумцем, чем султан Мехмед.

Он протянул руку к солнечному лучу, будто хотел взвесить на ладони танцующие в нём пылинки.

– Разве не видишь,– сказал он,– этими пылинками смотрят на тебя красивые девичьи глаза, улыбку которых смерть погасила уже давно. Эти частички пыли, пляшущие перед нами – сердце философа, его внутренности и мозг. Через тысячу лет, быть может, и я поприветствую незнакомца пылинкой на улицах Константинополя. Перед лицом вечности и твои и мои убеждения равны. Поэтому позволь мне сохранить свои и не презирай их, ведь ты не можешь быть уверен, что в глубине души я не считаю достойными презрения твои.

Всё во мне дрожало, но я постарался сохранить спокойствие в голосе, когда ответил:

– Ты сражаешься не на той стороне, Джоан Грант. Султан Мехмед принял бы тебя как равного, поговорив с тобой.

Он ответил:

– Нет, я принадлежу Западу, Европе, и сражаюсь за свободу человека, а не за его порабощение.

– Что ты называешь свободой?– спросил я.

Он посмотрел на меня своим неспокойным взглядом, подумал мгновение и ответил:

– Право выбора.

– Да,– согласился я. – Именно это и есть настоящая свобода человека. Свобода Прометея, наш наследственный грех.

Он улыбнулся, положил мне руку на плечо и произнёс со вздохом:

– Эх вы, греки!

Мы разные. Мне надо бы его сторониться, но всё же я чувствую, что мы духовно близки. У нас один стержень. У него и у меня. Но он выбрал смертный мир материи, а я бессмертное царство бога.

Пушки грохочут. Лопаются с треском стены. Гигантский Молох смерти сотрясает небо и землю. Но я спокоен и твёрд. Нет, нет, я как пылающий костёр, и думаю лишь о тебе, моя любимая. Зачем ты вонзила тернии в моё тело? Почему не даёшь мне сражаться и умереть со спокойной душой? Ведь я уже сделал свой выбор.

Мне нужна только ты.

15 апреля 1453.

Опять воскресение. Церковные звоны и колотушки жизнерадостны ясным утром. Но весеннюю зелень уже покрыла сажа и пыль. Как муравьи трудятся измученные люди, чтобы под защитой временных шанцевых сооружений отремонтировать стену. За ночь перед выломами, зияющими в стене, вбиты сваи. Сейчас их забрасывают землёй, фашиной, кустами, сеном. Жителям города пришлось отдавать свои перины для защиты стен от разрушительных ударов каменных ядер. Поверх перин натянули бычьи шкуры и регулярно поливают их водой против турецких зажигательных стрел.

Я знаю и чувствую всем сердцем, как эта отчаянная война изменяет нас и затрагивает саму суть нашего естества.

Усталость, страх и бессонница возбуждают человека настолько, что он, словно пьяный, уже не контролирует свои мысли и поступки как прежде. Он начинает верить самым нелепым слухам. Неразговорчивый становится болтливым. Гуманный танцует от радости, когда видит турка, падающего на землю с горлом, пронзённым стрелой. Война – не невинное удовольствие. На ней стремительны и безграничны колебания духа от надежды к отчаянию. Только опытный солдат способен сохранять хладнокровие. А большинство защитников Константинополя – неопытные и необученные новички. Поэтому Джустиниани потворствует распространению в городе благоприятных слухов, хотя большая их часть – заведомая ложь.