Второй пол

Женщина – низшее, жалкое существо, но этого мало. Монтерлан хочет, чтобы она была презренной. Иногда он утверждает, что конфликт желания и презрения есть высокая драма: «Ах! Желать того, чем пренебрегаешь, сущая трагедия!.. Быть вынужденным почти одновременно привлекать и отталкивать, зажигать и быстро отбрасывать, как спичку, – вот трагедия наших отношений с женщинами!»[152]

На самом деле трагедия здесь есть лишь с точки зрения спички, а она в расчет не берется. Что же до зажигающего спичку так, чтобы не обжечь себе пальцы, то вполне очевидно, что подобная гимнастика приводит его в восторг. Если бы ему не нравилось «желать того, чем пренебрегаешь», он бы не отказывался последовательно желать того, что уважает: Альбан не оттолкнул бы Доминик, а предпочел «любить на равных»; тогда ему не пришлось бы так презирать то, чего он желает; в конце концов, не совсем ясно, чем маленькая испанская танцовщица, молодая, красивая, пылкая, простая, так уж презренна; может, тем, что она бедна, низкого происхождения, необразованна? Есть подозрение, что в глазах Монтерлана это действительно пороки. Но главное, он презирает ее как женщину, по определению; он справедливо утверждает, что не женская тайна питает мужские мечты, но сами эти мечты и создают тайну; но сам он тоже проецирует на объект требования своей субъективности: он не потому пренебрегает женщинами, что они презренны, но считает их мерзкими, потому что хочет ими пренебрегать. Чем дальше он отходит от них, тем выше кажутся ему вершины, на которые он поднимается; по этой самой причине он и выбирает для своих героев столь жалких возлюбленных: великому писателю Косталю он противопоставляет провинциальную старую деву, изнывающую от похоти и скуки, и мещаночку крайне правых взглядов, глупую и корыстную; весьма скромные мерки для высшего существа: в результате этой неловкой предосторожности сам он представляется нам совсем мелким. Но это не важно, Косталь считает себя великим. Его высокомерие питается даже мельчайшими женскими слабостями. Одно место в «Девушках» особенно показательно. Соланж совершает вечерний туалет перед тем, как лечь с Косталем. «Она пошла в уборную, и Косталь вспомнил, что когда-то у него была кобыла, столь гордая и деликатная, что ни разу не помочилась и не опорожнилась, когда он сидел на ней верхом». Здесь проявляет себя ненависть к плоти (вспоминается Свифт: Селия какает), желание уподобить женщину домашнему животному, отказ признать за ней любую автономию, даже на уровне мочеиспускания; а главное, возмущенный Косталь забывает, что и у него есть мочевой пузырь и прямая кишка; точно так же, говоря о тошнотворном женском поте и запахе, он не допускает и мысли о собственных выделениях: он чистый дух со стальными мускулами и стальным членом. «Презрение благороднее, чем желание», – заявляет Монтерлан в «У фонтанов желания»; ему вторит Альваро: «Мой хлеб – отвращение»

[153]

. Презрение, получающее удовольствие от самого себя, – отличное алиби! Раз ты наблюдаешь и судишь, у тебя появляется чувство, что сам ты кардинальным образом отличаешься от того другого, которого ты осуждаешь, и ты без особого труда смываешь с себя те недостатки, в которых обвиняешь его. Как самозабвенно изливает Монтерлан на протяжении всей жизни свое презрение к людям! Ему довольно обличить их в глупости, чтобы считать себя умным, в трусости – чтобы считать себя смелым. В начале оккупации он неистово презирает своих побежденных соотечественников; сам он – не француз и не побежденный, он выше этого. В одном месте он делает оговорку, что, вообще-то, сам он, всех обвиняющий Монтерлан, сделал не больше других, чтобы предотвратить поражение, даже не согласился стать офицером; но он снова с такой яростью принимается обличать, что о себе уже и не вспоминает[154]. Он демонстративно сожалеет о своем отвращении, но только для того, чтобы лучше уверовать в его неподдельность и получать от него больше удовольствия. В действительности он находит это чувство настолько удобным, что систематически пытается втянуть женщину в какую-нибудь подлость. Ему нравится искушать деньгами и драгоценностями бедных девушек: стоит им принять его недобрые дары, и он ликует. Он садистски изводит Андре не затем чтобы радоваться ее страданию, но ради удовольствия видеть, как она опускается. Он склоняет Соланж к детоубийству; она допускает такую перспективу, и огонь вспыхивает в душе Косталя: с восторгом презрения он обладает этой потенциальной преступницей.