Второй Саладин

«У меня было не слишком много времени, чтобы горевать о внезапном исчезновении Пола, поскольку наше положение немедленно ухудшилось: мы попали под обстрел. За все семь месяцев, что я провела с Улу Бегом и его группировкой, нас ни разу не обстреливали. Я, конечно, видела разбомбленные деревни, но никакие впечатления прошлого не могли подготовить меня к шквальному артиллерийскому огню. Не было никакой возможности укрыться, да и, собственно говоря, никакого укрытия тоже не было. Улу Бег разбил свой лагерь на плоской возвышенности под гребнем горы. Черные палатки были поставлены под входом в пещеру. Снаряды рвались так немыслимо громко и так часто, что в первые секунды я совершенно растерялась. Несколько человек добрались до пещеры, но большинство из нас повалились наземь. Никогда еще мне не было так страшно. В очередное секундное затишье между взрывами я озиралась и пыталась забиться в укрытие понадежней, но это было очень трудно – слишком много дыма и пыли стояло в воздухе.

Мне казалось, что обстрел длился несколько часов. Когда он прекратился, у меня кружилась голова и я не понимала, где я. Вдобавок я надышалась дымом. Меня била неукротимая дрожь, и хотя за время пребывания в горах мне довелось повидать немало раненых, ничто не могло подготовить меня к потрясению при виде того, во что мощный снаряд может превратить человеческое тело. Людей разрывало в клочья.

Я пыталась взять себя в руки, но не успела еще осесть пыль, как показался запыхавшийся Улу Бег. Никогда еще я не видела его в таком отчаянии; он кричал своим людям, что нужно уходить.

Далее последовало беспорядочное бегство в пыли. Мы бежали вверх по склону, затем наткнулись на тропу, тянувшуюся вдоль гребня, и бросились по ней, все скопом – солдаты, их жены, дети. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами: сто с лишним мужчин, женщин и детей, в панике спасающихся бегством. Все это походило на сцену времен начала Второй мировой, когда немцы бомбили колонны польских беженцев. Платья и платки женщин яркими пятнами выделялись в клубах пыли, я видела тюрбаны мужчин и шаровары цвета хаки, которые трепал ветер. Больше всего жаль было детей; несколько из них в суматохе отбились от родителей (если их родители на самом деле не погибли под обстрелом).

Ночью мы укрылись в пещерах, но боялись даже развести костры. Мы пытались выйти на связь по радио, на экстренной частоте, как учил Чарди. Но ничего не вышло. Пробовала даже я, думая, что, может быть, радисты в Резайе узнают мой английский, но все было напрасно. Мы были отрезаны от мира. Теперь я глядела на горы со страхом. Когда-то они казались мне такими прекрасными, сейчас же они пугали меня. Если бы иракцы окружили нас, едва ли мы смогли бы отбиться. Если начнется снегопад и мы застрянем на этом перевале, то нас неминуемо ждет голодная смерть, поскольку у нас не было никакой еды, кроме того, что мы успели унести. К тому же несколько человек были серьезно ранены, в их числе и жена Амира Тофика, второго после Улу Бега человека в отряде.

Иракцев мы увидели на следующее утро, но они были далеко внизу. Однако Улу Бег полагал, что это крупное подразделение, преследующее нас. Он сказал, что они доберутся до места нашей стоянки лишь через несколько часов, но мы к тому времени уже будем далеко.

– Насколько далеко? – спросил Амир Тофик.

– На пути к границе, – ответил Улу Бег.

Он пообещал, что шах даст нам убежище.

Амир Тофик сплюнул в пыль. Патронные ленты у него на груди звякнули. Ему было лет двадцать пять. Тофик заявил, что шах – черная свинья, пригревшая на груди шакалов. Улу Бег сказал, что у нас нет выбора, и на этом спор завершился.

Четыре дня мы пробирались через горы. Еще дважды попадали под обстрел. Первый был самый серьезный, трое наших были убиты, еще несколько ранены. Они умоляли взять их с собой. Но у нас не было выбора. Нам нужно было продвигаться вперед.

От этого времени у меня остались смутные воспоминания. Однажды на нас налетели русские истребители. Мы забились в ущелье и укрылись за скалами – более сотни человек. Мы видели тень, плывущую по земле, и слышали рев двигателей, но сам самолет разглядеть не могли – слишком яркое было солнце. Апо, старший сын Улу Бега, прятался рядом со мной.

По ночам было очень холодно. Мы жались друг к другу в пещерах и ущельях, но все равно боялись разводить костры. Именно в такие минуты я острее всего чувствовала свое одиночество. Я ведь не была курдкой. Я была американкой, глупой американкой, застрявшей там, где делать ей было нечего. Я считала, что надеяться нам не на что. Мы передвигались пешком, силы и продовольствие иссякали. Мулов не было. Мы преодолели невообразимое расстояние, столь же невообразимое расстояние нам еще предстояло преодолеть, нас преследовали люди на машинах, и эти люди были намерены нас убить.

Как-то я подслушала разговор мужчин. Они говорили, что мы обречены. Все кончено. Нам не выбраться. Улу Бег возражал. Он сказал, что у нас есть друзья. Друзья Джарди. Друзья Джарди помогут нам.

Мы почти пришли. Я спросила Улу Бега, сколько еще идти. Он указал на просвет между двумя горами прямо впереди.

Улу Бег попросил меня сопровождать его на переговорах с иранцами.

Мы прошли по тропке и поднялись на пыльную скалу, он и я. Тропка бежала вверх, к перевалу, и мы пробирались между неприступными утесами. Мне с трудом удавалось не отставать. Я задавалась вопросом, как смогут преодолеть последнюю, самую трудную часть подъема дети.

Мы были так близко! Скоро весь этот кошмар останется позади! Но я ужасно боялась, вдруг что-нибудь произойдет, в самом конце, так близко к спасению.

Мы перевалили через гребень горы. Перед нами простиралась выжженная земля. На ней ничего не росло. На многие мили окрест все было мертво. Не было ни растительности, ничего живого. То была зона дефолиации, полоса земли, которую иракцы залили химикатами, чтобы повстанцы не могли перейти границу и пополнить запасы в Иране. Я разглядела залитый цементом ручей.

Мы двинулись вперед. Если бы появился русский самолет или вертолет и застал нас на открытой местности, нам пришел бы конец. И все же мы не могли позволить себе такую роскошь, как дожидаться наступления темноты. Мы пробирались по этой пустыне до тех пор, пока наконец несколько часов спустя впереди не показались колючая проволока и пограничный пункт – и зелень. Пограничный пункт представлял собой приземистое блочное здание, рядом с которым развевался на флагштоке иранский флаг. Неподалеку стояло несколько военных машин.

Мы поспешили к заставе. Там заметили наше приближение и были наготове. Дежурный офицер, молоденький майор, держал себя очень чопорно и корректно. Звали его майор Меджхати – это имя красовалось на нашивке его мундира, на груди. Форма на нем была накрахмалена до хруста.

Он спросил меня на фарси, не американка ли я. Я ответила утвердительно. Он решил, что я похожа на американку, несмотря на то, что одета я была, как курдка. Он провел в Америке год и знал, как выглядят американские женщины.

Я объяснила, что в скором времени подойдут сто человек, что среди них есть раненые и дети и все они голодны и измучены. Их преследуют иракцы на русских танках, сказала я ему.

Он спросил меня, из каких краев я родом. Не знаю уж, зачем ему понадобилось это знать. Я ответила.

Он считал Бостон приятным городом. Меджхати поведал мне, что учился в каком-то военном училище в Канзасе. Он сказал, что в Америке ему очень понравилось, что Америка – великая страна и что ему хотелось бы, чтобы Иран больше походил на Америку.

Я начала опасаться, что мы застрянем там на многие часы. Иранцы любят поговорить и никуда не торопятся. Они терпеть не могут смотреть в лицо окружающей действительности.

Потом майор спросил меня, не принадлежат ли эти курды к группировке пешмерга, воинственным горцам, которые сражаются с иракцами. Я ответила утвердительно. Он сказал, что они не могут принять на своей территории курдов. Таков новый политический курс. Он сказал, что рад приветствовать на своей земле меня, но политический курс изменился и для пешмерга граница закрыта.

Я не была уверена, что правильно поняла его. Подумала, что ослышалась. Я попыталась взять себя в руки.

– Но есть же соглашение, – сказала я. – Межправительственное. Между моим правительством, вашим правительством и пешмерга.

– Нет никаких соглашений, – отрезал он.

Несколько его солдат и офицеров вытащили оружие и приблизились к нам. Вид у них был неприветливый. Я указала на Улу Бега. Помню, я говорила:

– Это известный человек. Знаменитый Улу Бег. Он занимает высокий пост в пешмерга.

Майор Меджхати снова заявил, что американская гражданка может без помех вступить на территорию его страны, а курд пусть проваливает. Он пообещал, что его люди будут стрелять, если курд не уйдет от границы.

Я сказала ему, что у нас был американский офицер, важный человек, со связями в тегеранских верхах…

Но они сообщили нам, что все американцы уехали.

Улу Бег развернулся и зашагал обратно к своим людям.

Я побежала за ним».