Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Значительное «укрупнение» фигуры Чичикова как предпринимателя, который «мыслит и действует даже с опережением», ви´дение в нем (и позитивное, и негативное) будущего нынешней промышленной цивилизации происходит в 1870–1880‐е годы. Если в интерпретации Н. Я. Данилевского Чичиков предстает еще как «герой практической жизни», «Улисс своего рода», все же отразивший в себе всю «бедность содержания русской жизни»[1120], то уже Д. С. Мережковский в 1903–1906 годах почти в трагической тональности заговорит о «росте» Чичикова и опасных масштабах этой фигуры в современном мире:

Странствующий рыцарь денег, Чичиков кажется иногда в такой же мере, как Дон-Кихот, подлинным, не только комическим, но и трагическим героем, «богатырем» своего времени. <…> По мере того как мы умаляемся, теряем все свои «концы» и «начала», все «вольнодумные химеры», наша благоразумная середина, наша буржуазная «положительность» – Чичиков – кажется все более и более великой, бесконечной[1121]

.

Вспомним в этой связи и толкование Андреем Белым Чичикова как «хозяина-приобретателя», родоначальника «многих тузов» «нашей недавней промышленности»: «дед, ограбивши на дороге, замаливал грех пудовыми свечами; сын его закидывал Азию дешевыми ситцами; внук, выродок, – попадал в министры Временного правительства». Чичиков – «будущий Щукин: закидает Персию ситцами, отслюнявив на Психологический институт двести тысяч»[1122] (см. также с. 323 наст. изд.).

Наряду с антитезой «плут – приобретатель» как двумя антитетичными ипостасями образа критикой проигрываются и иные антитетичные маски: Чичиков как воплощение Сатаны – и Чичиков как символ победы над Сатаной. Для Мережковского, например, не Сатана «обольстил» Чичикова, в чем последний пытается уверить Муразова, а он сам – «Сатана, который всех обольщает»[1123]

.

Напротив, Ю. Н. Говоруха-Отрок (Ю. Николаев), полемизируя со статьей В. В. Розанова «„Легенда о Великом инквизиторе“ Ф. М. Достоевского», именно в Чичикове, в сцене его покаяния во втором томе, увидит редкий случай, когда «душа человеческая», которую Гоголь чаще показывает «мертвою, поборотою плотью, забывшею себя», неожиданно приводится «в движение»[1124].

И еще одна ролевая парадигма Чичикова, под пером критиков постоянно менявшая свою смысловую насыщенность во времени: герой асексуальный, каким он, в общем-то, и предстает у Гоголя, легко оказывается наделенным всеми качествами мужа и отца семейства. Возможными регистрами трактовки данной темы оказываются то признание высокого человеческого призвания Чичикова, что смыкается с темой его нравственного воскрешения во второй и третьей частях поэмы[1125]

, то пародия на штампы сентиментализма и идеалы сентиментальной эпохи, осуществление которых может оказаться для героя роковым. Подобная модель проигрывается, как мы видели, и в написанном А. Е. Ващенко-Захарченко в 1857 году продолжении поэмы. Или, как у Мережковского, «утверждение бесконечного продолжения человеческого рода, бесконечного прогресса» как «вечное оправдание всех нелепостей буржуазного строя, вечное возражение против религии, которая говорит: „враги человеку домашние его“; вот „прочное основание“, о которое разбиваются все крылатые „химеры“, все христианские пророчества о конце мира»[1126].

А возможно, еще и очередной трюк ловкого авантюриста, готового опошлить все, что ни есть святого в жизни[1127]

.

Излюбленные роли Чичикова

Каждую из перечисленных здесь ролевых, языковых и поведенческих масок Чичикова, создаваемых то им самим, то иными персонажами поэмы, то таинственной внешней силой, а то и читателями-критиками, можно было бы рассматривать отдельно. Мы же позволим себе остановиться на тех ролевых масках Чичикова, которые он вполне сознательно «продуцирует» сам и где выстраивает свое «сообщение» как театральную роль, при анализе которой можно говорить о сочетании интеллектуальной, эмоциональной и телесной стратегий. Речь, таким образом, пойдет о проигрываемой Чичиковым роли светского человека, «благородного человека» (то, что во французской культуре именовалось honnête homme), а также о нескольких смежных ей ролях.

Уже первые критики обратили внимание на некую несообразность знаменитой чичиковской брички целям приехавшего в губернский город Чичикова. Эта деталь стала для современников одним из поводов упрекать Гоголя в отступлении от бытовой достоверности: