Второй вариант

Наверное, так. Духу у меня явно не хватало при общении с начальством. Даже голос делался тихим и приторно-робким. Ненавидел себя до отвращения, но ничего не мог поделать с собой.

Вот и сейчас смог произнести лишь одно слово, противное, как я сам:

— Виноват.

Однако оно смягчило полковника, и он уже не так сердито произнес:

— Что вы думаете об этом, товарищи офицеры?

Все думали одинаково, но по-разному выражали свои мысли. Начальник штаба сказал, что я очень несобранный товарищ. Командир взвода разведки, тридцатитрехлетний старший лейтенант, невнятно проговорил о том, что у меня затянулся процесс становления. Все шло как положено, пока слово не взял Гольдин. Он сказал, что я несколько зазнался, что все стараюсь делать сам и не признаю ничьих советов.

Я и сам клял себя за эту непонятную самому оплошность. И понимал, что заслуживаю наказания. Но когда заговорил Сергей, что-то взорвалось во мне. В голове пронеслось все: Зарифьянов, зеленые мыльницы, статья в газете, синие птицы... Внутри взорвалось, но внешне я остался таким же, каким и был, и голос мой был по-прежнему тихим и робким:

— Молчал бы, Зеленая Мыльница!

Сергей обиженно сел на место, зато заговорили все сразу. Всем стало ясно, что я завидую его славе, его авторитету, его способностям. Я немедленно должен был понять, что инициатор — это гордость, это маяк.

Но ничего понять не мог. Стоял со звоном в голове и обреченно ждал конца.

— Не надо так, — сказал замполит. — Все гораздо проще. У молодого человека вышла осечка. В боевой обстановке она могла бы привести к тяжелым последствиям. Позже мы вернемся к этому эпизоду. А что касается инициаторов, то перехваливать тоже не годится. Нам следует взглянуть на них повнимательнее, потому что они действительно должны быть маяками...

Так или примерно так говорил подполковник Соседов. Он совсем не защищал меня, но как-то сумел смягчить обстановку. Он сказал мне: «Садитесь» — и снова говорил какие-то очень нужные слова.

Потом мы сидели с ним вдвоем в нашей «Мостушке». Я рассказал ему о Гапоненко, о зеленых мыльницах, о соревновании и уставах. Он сказал:

— Мешанина у тебя в голове, — и стал растолковывать мои же собственные мысли.

Я с удивлением и не сразу узнавал их, только облаченные в стройную одежду слов. И думал: вот бы замполиту спорить с Сергеем. Он показал бы ему «посох удачи», удел слабых и удел сильных.

Хотел рассказать Соседову о Зарифьянове, но что-то удержало. Впрочем, я знал, что удержало. Все же мы с Гольдиным были товарищами, спали вместе и ели вместе, и не мне было подводить его. Но главное в другом. Я очень не хотел, чтобы Соседов подумал, что я кляузничаю.

Через сутки мы вернулись в казармы. Был уже поздний вечер, когда устроил на ночлег свою «Мостушку». Домой идти не хотелось: и поздно уже было, пока доберешься, а чуть свет — обратно, и Гольдина не хотелось видеть.

Сидел в канцелярии и глядел, как тычется в окошки снег. Фонарь у входа очертил неровный качающийся круг. В нем сворачивались в клубки снежные змеи и тихо уползали в темноту.

За стеной еще шебуршились, укладываясь ночевать, мои подчиненные. Заглянул Марченко, сказал по-свойски:

— Постель на нижнем ярусе, товарищ лейтенант, — постоял, потоптался. — Не переживайте особо-то. Перемелется.

— Я попозже, Марченко.

Он вышел.

Я и устал чертовски, а спать все равно не хотелось. Иванушку бы сюда, с его добрыми глазами. Пусть бы пожевал немного, прежде чем сказать что-нибудь хорошее. Я бы поплакался ему в жилетку. Так, мол, и так. Осталось в Уфе только одно окно. Это окно совсем в другой мир. В том мире есть лупоглазый мальчишка и в заплатках тряпичный футбольный мяч. Мальчишка еще может плакать по ночам и представлять себя большим и сильным, большим и умным. В том мире есть лупоглазый парень, который ночами пишет девчонке стихи. Она скоро придет к нему — из длинного, похожего на коридор, школьного зала...

И мальчишка, и парень покинули тот мир. Теперь там висит на стене фотокарточка. Фотограф постарался, и лейтенант на ней получился довольно симпатичный. Мать смотрит на него и думает, что ее сын вырос, стал мужчиной. А он, оказывается, все такой же розовый... Где ты, Иванушка?