Второй вариант

— Цель два, — доложил Гапоненко. И только успел снять ее координаты, как следом, с того же направления появилась третья.

Они навалились с разных сторон, пытаясь прорваться к охраняемому объекту. О посреднике я больше не вспоминал, весь захваченный воздушной обстановкой. И чем сложнее она становилась, тем спокойнее себя ощущал. Расчет поймал рабочий ритм. Это, как на конвейере: каждый выполняет свою операцию, оторвись на миг — и рухнет налаженное производство.

И вдруг экран ослеп.

— Цели потеряны.

Я метнулся к блоку питания. Рванул его на себя.

Стронулся, с места посредник и тоже уткнулся в скопление проводов и ламп.

Ну вот, точка. Не точка, а гроб.

«Гробовщик вы, товарищ лейтенант Дегтярев!. — Хаченков станет глядеть на меня в упор. Потом снимет фуражку или папаху и вытрет ладонью седой ежик. — Вы подвели полк!»

Секунды стучали в сердце. Сколько раз они уже стукнули?

— Марченко, схему!

Зачем тебе схему, Ленька? Пока будешь копаться, пока устранишь неисправность, «противник» забросает тебя бомбами. Как это Хаченков говорил накануне? «Мы отлично знаем технику, и это надо показать!»

Я знаю наизусть каждый блок. Вот она, схема, передо мной. Она совсем не нужна, потому что я ее знаю наизусть. А станция не работает. Может быть, в приемнике?

— Товарищ лейтенант!

— Что, Гапоненко?

— Разрешите?

Солдат тянется к ЗИП, достает лампу и открывает один из блоков.

Какое у тебя чувство, Гапоненко? Десятое? Двадцатое? Если найдешь сейчас неисправность, я скажу, что ты колдун. Потому что одних знаний здесь недостаточно. Сколько у человека чувств вообще? Пять? Значит, у тебя на одно больше...

Ровный гуд аппаратуры, гуд десяти тысяч комаров. Развертка высвечивает цели. Прошло всего тринадцать секунд.

— «Бамбук», я — «Гроб». Цель...

Все, что было потом в эту ночь, происходило уже в рамках привычного. Главное — ослепший экран, который мы засветили снова через тринадцать секунд. Он жил во мне, когда перемещались на запасную позицию, начали боевую работу в средствах противохимической защиты. Я даже не почувствовал особого беспокойства, когда посредник вывел меня из строя. Теперь уже не своим присутствием, как поначалу, а специальной вводной. Был уверен и не сомневался, что и без меня сработают как надо.

Команда «Отбой» прозвучала уже утром. За посредником командир прислал свой газик. Я сопроводил его до машины и даже распахнул перед ним дверцу. Не из-за угодливости, а от довольства тем, что удачно сработали, что Гапоненко сумел так быстро устранить неисправность. Прощаясь, посредник сказал:

— Передайте, пожалуйста, всему расчету станции мое удовлетворение.

Я заулыбался во весь рот — и от похвалы, и от еще раз услышанного «пожалуйста». Лихо вскинул к шапке ладонь.

— Есть, товарищ майор! — И поймал себя на том, что слово «майор» прозвучало с четкой буквой «м» — не «байор». Нос освободился, без всякого насморка. Когда посредник отъехал, я открыл кабину станции, не удержался:

— Ну, «Гром», вылазь! Посредник оценил нас на «ять».

Потом мы сидели, кто на чем, возле станции. Марченко подкинул мне раскладной стульчик. Но он так и остался незанятым: пристроил под себя кусок фанерки.

Было раннее утро. Рассветные сумерки отдавали голубоватым и спокойно уплывали в сторону дальнего леса.

Гапоненко потянулся к брустверу, смял в пригоршне снег, бросил. Я бы мог в то утро сказать ему много хороших слов. Они были лишними.

Голубизна задерживалась на снегу, но быстро и незримо таяла. Голова ощущалась пустой и легкой, как после бани. И даже мысли были дремотно-безмятежными.

— Товарищ лейтенант!

— Что, Алексей?

— Помните наш разговор? — В лице его тоже была безмятежность. Только две морщинки на лбу нарушали ее.

— Помню.

— Знаете, за что меня в детдоме из комсомола исключили?

Я даже не слышал, что он раньше был комсомольцем. Такие вот из нас отцы-командиры получаются. Вот так мы знаем своих подчиненных, озабоченные всякими сиюминутными делами и занятые собой. А что у человека на душе? Может, он ждет от тебя какого-то особого слова... Самокопатель я — и никто больше, потому Гапоненко и стал загадкой за семью печатями.

— За что? — спросил его.

— За то, что на собрании не так выступил. Рассказал, что директор и завхоз детдомовских свиней налево пустили. И купили себе моторку для охоты. А свиней списали... Не знаю, как уж там получилось, что все у них в ажуре оказалось. Ну, а меня за клевету исключили...

— Ты можешь снова вступить.

— Я просто так, товарищ лейтенант. Хотел сказать, что согласен с вами. Что не надо копаться в болячках...

Месяц висел бледный, словно электрическая лампочка. Один маленький месяц на всех.

 

Я сидел в пустой ленинской комнате и тихо радовался тому, что комиссия наконец-то уехала, что можно теперь ослабить ремни, стягивающие каждый шаг и поступок. И выходной, пожалуй, будет в этот раз как выходной. Личный состав приводил себя в порядок, старшины готовили белье для бани. И нас с Сергеем тоже ждала баня, я даже воду успел натаскать в котел перед тревогой.