Вторжение

В клубе между тем народу собралось много. На стульях, расставленных подковой в зале, сидели парни и девушки. Среди них были и те, кто, несмотря на зимнюю стужу и дальность, пришли из соседних деревень Выселок, Дубовки. У входа пожилые женщины в платках, повязанных узелками на подбородке, щелкали семечки, нет-нет да вздыхали, глазея на молодежь.

Наталья попала в самый разгар веселья. Три балалаечника и гармонист восседали на хорах и усердно играли, то и дело оглашая высокие своды озорными припевками.

Возбужденная, вся пылая, Наталья чувствовала себя какой-то легкой и радостной, танцевала до упаду. Никто не приметил, как она неожиданно захромала и, еле дойдя до скамейки, села. Ощущая острую боль в ноге, Наталья сняла туфлю, провела по подошве рукой.

- Так и знала, гвоздь... - она отдернула руку, больно уколов палец. Наталья не знала, что делать. Она обернулась и увидела, что рядом с ней сидит тот самый военный, которого встретила в лесу.

- О, это вы? - обрадовалась Наталья.

- А как вы думаете: это я или нет? - широко улыбнулся он.

Весь этот вечер капитан Завьялов не сводил с нее глаз, искал случая заговорить.

- Ну, раз это вы, тогда по старому знакомству загните вот этот гвоздь, - она протянула ему туфлю. - Ах, как хочется танцевать!

- Как же его загнуть? - Завьялов вертел туфлю в руках, намеренно оттягивая время. "Конечно, можно с ней и потанцевать, да только... Вон уж эта старая сводня пялит глаза. А пойди танцевать с ней, так эти облезлые сороки трескотню поднимут. Знаю я деревенских баб. Лучше уж повременить". Завьялов попробовал расшатать гвоздь, но только содрал кожу на пальце.

- Ну что же вы?! - поторапливала Наталья. - Так и будете пальцем загибать?

- Какая вы горячая... Сидеть рядом страшно. - Петр бросил на нее проникновенный взгляд.

- Не бойтесь. Вам это не грозит. А впрочем... Я вижу, вы до утра будете возиться с этим гвоздем. Дайте туфлю, сама управлюсь. Тоже мне... А еще военный! - Она насмешливо вскинула брови, положила в туфлю скомканный носовой платок, обулась, вышла на середину зала и опять закружилась в танце.

Завьялов восторженно смотрел на нее.

Перед концом вечеринки капитан вышел на улицу и бродил возле ограды, томясь в ожидании. Из клуба люди выходили распаленные и, кутая лица, спешили по домам.

Наталья торопливо шла одна.

- Вас можно на минутку? - срывающимся от волнения голосом спросил он. Наталья кольнула его осуждающим взглядом и прошла мимо. Завьялов стоял растерянный, потом не выдержал, сорвался следом за ней.

Наталья ускорила шаг и скрылась в ночной метельной мгле.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Долги и невеселы зимние вечера в Ивановке. Накоротко проглянет из-за белесой хмари негреющее солнце, проплывут над морозной далью полосы света, глядишь - и день свертывается, густеют сумерки. И едва свечереет, Игнат задаст корове на ночь охапку собранной с огорода травы, принесет домой пучки хвороста с ледком на коре и, пока валежник оттаивает, слоняется по избе, не зная, куда себя деть: спать ложиться рано - бока пролежишь, а сидеть одному в пустой избе неохота. Не с кем потолковать, некому излить душу. У дочерей на уме только танцы да посиделки. Бывало, не раз пытался втянуть в разговор Пелагею, да что толку: начнешь ей говорить о заморских странах да о разных военных приготовлениях в мире, так она (хоть бы присела!) обопрется щекой на ладонь, послушает, вздохнет и пригорюнится. Спросишь: "Ты что, Полюшка?" - глядишь, а она уже со слезами в чулан. Известно: сердце у женщины как воск - не выдерживает. "Убралась на покой. Оставила на память о себе Верушку".

А вечер долгий и тягучий, как осенняя дорога. Не сидится Игнату. Опять поднимается с лавки, медленно ходит, поглядывает на дверь. Может, Иван Лукич не поленится, погорячит в езде коня. Поставил бы его рысака в сарай, задал бы овса, а сами - к столу, и зачали бы толковать про разные баталии и военные диспозиции. Правда, не все приходится брать на веру, но послушать Лукича - просто умора. "Да я же эту гидру, что супротив революции голову подняла, не щадил! - восклицает Лукич. - Бывало, чуть завижу, налетаю и раздваиваю!" - "Да что ты? В самом деде раздваивал?" спрашивает Игнат. "А вот таким манером... Смотри, как я их, басурманов!" Лукич выскочит из-за стола, схватит своей дюжей рукой за шиворот Игната. А тот, боясь, как бы сгоряча и в самом деле не прикончил, взмолится: "Погоди, Лукич, куда ты меня тянешь! Друг я тебе или кто?" - "Не бойсь! Я ж тебе покажу фактически", - а сам уже за саблю дареную хватается. У Игната, понятно, мелкая дрожь по спине, и, не в силах остановить дружка, он уже защищает рукой лицо, жмурится. "Да ты открой глаза, гляди, как я их!" - загогочет Лукич и так полоснет саблей возле Игната, что у того сердце занемеет. "Вот таким манером, когда служил в эскадроне Первой Конной, мы и расправлялись с контрой, - скажет Лукич и трясется от смеха. - Вдаришь с головы, а там сам надвое разваливается! Только и узнаешь образину по лампасам".