Вторжение

С утра, когда еще брезжил ленивый рассвет, председатель Громыка был спешно вызван в правление. По телефону из райкома партии сообщили о начавшейся войне. Пошатываясь, Громыка прошел к столу, стиснул пальцами голову и долго сидел неподвижно. И хотя канонада погромыхивала далеко, нужно было что–то немедленно предпринять, а как поступить — не ясно; в сознании не укладывалось, что отныне нарушено привычное течение жизни.

По измызганным ступенькам медленно входили в здание правления люди и, говоря шепотом, боясь кашлянуть, рассаживались на лавках вдоль стен. Обычно в такую пору деловитой суетой и голосами полнилось правление, дым стоял коромыслом, а сейчас глохли комнаты, горе леденило каждое сердце…

Громыка чувствовал, как давящим комом подступала к горлу обида. Житное стояло лето. Ведрено. Только бы косить сено, и уже звенела спелым колосом рожь, и вот тебе — война… Он покачал головой, вздохнул и опять склонился в задумчивости, будто никого не хотел видеть, и прятал от других горечью затуманенные глаза.

— Да-а… накрыла нас беда, — но выдержал тишины старый Янка Корж, лишь на этот раз в такую рань пришедший в контору. — Чуете, грохает! Как нечистые духи на колеснице скачут. Чего доброго, и в ворота постучатся.

— Куда? — насторожась, покосился на него Громыка.

— Ясное дело, чего германец захотел. Вломится, тогда, считай, жизнь загубленная, — ответил Янка Корж. — Помню, в гражданскую, как пришли германцы, просто спасу не было. Тут пожитки тянут, там стреляют… Бежали кто куда. И жито ховали. А теперь? Прикинь умом: куда артельное добро денешь? Скотину? Зерно? Инвентарь?.. Гибнуть всему?

— Что же прикажешь делать? — спросил Громыка не своим, обмякшим вдруг голосом.

— Хочу и я про то знать, как поступить.

— Свертывать придется жизнь, — сокрушенно протянул кто–то из угла.

— Вот и нечего нам сидеть сложа руки, — не унимался Янка, уставясь на председателя немигающими глазами. — Часом не ведал у властей, какого плану держаться?

Громыка шагнул к окну, где среди горшков с цветами стоял старенький телефон, резко крутнул ручку и стал ждать ответа. В трубке слышалось рыканье, будто кто–то откашливался, давясь костью, но никто не откликался. "Видно, в городе и без нас мороки хватает".

— Поехать, что ли, самому? — раздумчиво спросил Громыка.

— Ты у нас голова… Решай сам, — откликнулся Янка.

Громыка раздумчиво постучал о стол гнутыми пальцами, взглянул на сидевшего на пороге кучера и велел как можно скорее заложить коня. Не прошло и десяти минут, как бричка была подана, и, уже взяв в руки вожжи, Громыка наказал, чтобы не мешкали, ежели дело повернется круто…

Сразу за околицей дорога раздваивалась — одна, более торная, бежала краем канавы и, обогнув лес, вырывалась на широкий межрайонный шлях; другая, истоптанная мелкой вязью копыт — по ней всегда гоняли на выпасы овец и коров, — уползала на пойменные луга и пряталась в глуши кустарников и кочкастых болот. Ехать по ней труднее, но Громыка знал, что она почти в два раза сокращает путь до города, а сейчас для него даже лишняя минута была дорога.

Ухали в отдалении взрывы, проплывали стороной самолеты, их протяжно–зудящий гул был тяжел и смутен. Потом в той стороне, где лежал город, со страшной силой прогрохотало, и в небо, без того уже затянутое неестественно бурыми облаками, всплыли огромные жгуты черного дыма.

"И сюда подходят, твари!" — Громыка взмахнул плетью и так огрел коня, что тот подпрыгнул и понесся вскачь.

Бричка выехала на взгорок. Тут было кладбище. Кучно возвышались над ним липы и вязы. Толстые, старые, уже не в силах дать буйную зелень, стояли, прислонясь друг к другу сохнущими ветвями, точно боялись упасть в одиночестве. Они как бы приставлены были бессменно сторожить покой людей, что лежат в могилах.

Громыка долго смотрел на угрюмо склоненный потемневший каменный крест. Под этим крестом лежит его отец. Громыка хорошо помнит своего батьку: был он молчаливый, даже близких не одаривал лаской, но и но обижал ни мать, ни детей. Если же порой гневался, то ему старались не перечить. Знали: семь лет отсидел он в каземате у польской шляхты, потом, защищая молодую власть Советов, ранен был на берегу реки Великой и вернулся до хаты калекой, пожил немного и умер…

Рядом угадывал Громыка могильный холмик родной матери. Ее он не помнит. Снесли ее на погост, когда ему, Кондрату, шел четвертый годик, и ее щадящую доброту, заботу не о себе, не о своем здоровье, а только о детях лишь позже додумывал сын в своем воображении.

"Надо бы и на ее могилке поставить крест", — вздохнул Кондрат.

Ехал дальше, подавленный грустными думами. Вот тут, на холмах, под крестами, обшарпанными ветрами, омытыми дождями, или просто в могилах без крестов лежат его родичи, дорогие сябры. Они никогда не встанут, а он, а все, кто снес их сюда, живы и теперь должны уйти, покинуть исконную землю.

Острое, ревностное чувство к земле, в которую врос всеми своими корнями, чувство нераздельности с этой землей, которую где–то уже топчут пришлые захватчики и не сегодня–завтра могут ворваться сюда, — это чувство переворачивало все внутри.