Вторжение

Мимо дома прошли в сторону правления говорливые женщины. Наталья только сейчас вспомнила виденное вчера на дверях избы–читальни объявление о колхозном сходе. Она подумала, что и отец, и Верочка пошли туда же.

С досады оделась и пошла в правление. Шла, а в мыслях, а сердцем жила предстоящей встречей с Петром — как он отнесется к ее приезду и примет ли, не оскорбится ли, увидев ее внезапно, и может, совсем некстати?.. Она и не заметила, как очутилась возле здания правления: под окнами и у двери вороха соломы. Еще с месяц назад собирались перекрыть сгорбленную крышу, заменить сгнившую солому, а до сих пор не перекрыли, только сняли старую солому и обнажили костлявые ребра стропил. "Война. У людей иных забот по горло", — подумала Наталья и устыдилась оттого, что люди заняты делом, а она едет на личное свидание.

Остановилась в сенцах; дверь была открыта настежь, из избы тянул, как из печки, сизый въедливый дым самосада. Слух ее улавливал обрывки фраз, хохот, сердитые окрики.

— Мужиков, стало быть, на войну и коней туда же… А время приспичило картошку копать, солому стожить, пары готовить. Стало быть, нам впрягаться? — спрашивала озорно и рассерженно бойкая Христина, и не понять — укоряет она кого или довольна. Всегда она такая: накричит больше всех, и сама же потом работает, как вол, за троих.

— Не колготись! Мы все должны работать на войну, — отвечал ей басом Лукич, уже в войну ставший председателем колхоза.

— Нам не привыкать! — соглашалась Христина. — Да только и мужиков, которых еще не взяли в армию, надобно взнуздать… И к делу приставить! А то у нас лежебок много развелось, прямо срам глядеть…

— Перестань лясы точить, — перебил ее из угла осипшим голосом бригадир Клоков.

— Не тебе говорить, молчал бы уж!.. — бросила в его сторону Христина подбоченясь.

— А кому же? — встав, затрубил на всю комнату бригадир.

— Водку не хлещи! — опять ввязалась в перебранку Христина. — Не тебе ли, пьяному, намедни в уши целый пузырек чернил налили ребятишки? Не помнишь? Лежал–то ты, как покойник. Спасибо, на погост тебя не снесли.

Клоков выругался и притих в углу, только слышно было, как сопит в бешенстве.

— Ну, языкастая! — кто–то подзадорил Христину. — Давай, режь правду–матку!

Но Христина, разрядив гнев, села и уже больше не проронила ни слова.

Наталья ждала, скоро ли кончится собрание. Она увидела, как поднялся Игнат, степенно прошел за обтянутую красным сатином трибуну, разгладил усы, чем вызвал хохоток в зале. "Вот еще… Сидел бы лучше", — ревниво подумала Наталья и вся напряглась.

— Я так сужу, селяне. Раз окаянный ворог ломится в двери нашего дома, хочет полакомиться нашими пирогами да пышками… мы ему ответим: не балуй! — грозя пальцем, сказал Игнат. — Получишь синяки да шишки! Да–да!.. — вскрикнул он, потрясая кулаком. Гнев мешал ему говорить. Передохнув, Игнат продолжал: — А что касаемо меня, то хватит в сторожах ходить. Зачисляйте меня в полеводство, и поимей в виду, Христина, мы еще с тобой потягаемся! — сказал он под общий смех.

"Отец, у тебя же такое больное сердце, а ты на тяжелую работу вызвался", — пожалела Наталья и едва удержалась, чтобы не сказать об этом громко.

Задвигались скамейки, люди поднялись и начали выходить из конторы. Наталья метнулась из сенцев и поспешила домой. Только сейчас вспомнила, что обед не сварен, и уже за одно это отец может накричать. Забежала в избу и всплеснула руками: куры забрались на стол, на подоконники, на печку и расправлялись с тем, что попадалось на глаза: клевали краюху хлеба и вчерашнюю кашу из чугунка, что стоял на загнетке, а на теплых кирпичах печки клевали тыквенные сушеные семечки.

Наталья быстро навела порядок в доме, но все равно отец заметил и осерчал:

— Обед даже не сварила. Ни к чему у тебя, Наталья, руки не лежат.

— Некогда было, батя, — извиняющимся тоном ответила Наталья.

— Тебе вечно некогда!.. — И велел Верочке достать из погреба квашенку и студень.

Верочка пошла и украдкой моргнула сестре: дескать, скройся с глаз, хватит тебе тревожить отца.

Игнат ел молча, квашеное топленое молоко было тягучим, и, навертывая на ложку, чтобы не капать, он осторожно, над ломтиком хлеба подносил ко рту. А Наталья поглядывала на него из–за перегородки и, чувствуя себя как на иголках, терялась, мучилась вынужденным объяснением. "Пожалуй, не стоит говорить, что еду к Петру. Не буду огорчать. Лучше позже… Не все ли равно, когда узнает…" — подумала она. Улучив момент, когда отец собрался было наколоть дров для печки, Наталья подошла к нему, ласково положила ему на плечо руку и молвила:

— Батя, я слышала, как ты на сходе… А у тебя же с сердцем…

Она полагала этим разжалобить отца, а он насупился, со строгостью заметил:

— Что сердце! Переможу. А бывать во всяких сражениях легче? Почему, думаешь, Алексей письма не шлет? Тоже небось смертным боем бьется?.. Мы ведь, как–никак, далече от беды… И негоже в такое время укрываться за всякими болезнями. — Сказав, Игнат вышел в сенцы, выдернул из дощатого паза топор и с маху вонзил его в неподатливо–жилистый пенек вяза.