Вторжение

И ради того, чтобы облегчить страдания, успокоить нервы, набраться силенок, они решили зайти в этот с виду уютный, рубленый домишко. Странно: как мог жить в нем лесник, когда нет ни печки, ни стола, даже не на что присесть. А воздух спертый, кислый. По запаху догадались, что здесь стояла лошадь, и лесник, видимо, только наезжал сюда. Однако ж не беда скоротать время и в катухе, только бы согреться теплом. Проворно насбирали валежника, наломали сухих веток — сгодятся для растопки. Все же, соблюдая осторожность, занавесили палатками пустую глазницу окна, дверной проем. У Кострова нашлись спички, чиркнул одну, вторую, не вспыхивают — отсырели. Пришлось обождать, пока подсохнут в волосах на голове, и только после этого разожгли костер.

Сухой лапник занялся искристым, белым огнем. Но костер погас, не успев разгореться. Головешки чересчур дымили. Оказывается, в катухе не хватало свежего воздуха, а снаружи доступа никакого. Едкого, угарного дыма набралось полно — не продохнуть. Начали кашлять, хрипеть, стонать. Но никому не хотелось идти на холод. Содрали брезентовые пологи, сделав отдушины. Дышать все равно нечем — дым выедает глаза.

— Дышите землей, — сообразил кто–то.

Давясь, бойцы раскопали в земляном полу лунки, сложили ладони трубочкой у рта.

Были выставлены кругом часовые. То и дело выходил наружу Гребенников, с некоторых пор он чаще сам проверял охрану. Остальные улеглись спать. Кто–то сразу задремал, послышался храп с тягучим посвистом. Капитан–артиллерист, примостясь рядом с Костровым, ворочался, вздыхал и даже стонал.

— Ты чего? Захворал? — осторожно притрагиваясь к его плечу, спросил Костров.

— Нет, — уныло ответил капитан и сознался, что вторую неделю не снимал сапог, может сгнило все внутри, потому и ломит в суставах.

— Что ж ты мучаешь себя. Разуйся.

— Сапоги тесны, да и боюсь, ноги распухли. Потом не натяну сапог.

— Выбрось из головы. Поддался самовнушению, — успокоил Костров, а сам задумался: хватит ли у него сил, не подведет ли нога? Как она опухла, отяжелела и ноет, будто кто долбит ее изнутри. И разве узнаешь, как долог путь, сколько еще придется испытать лишений, как сложится судьба там, на последнем рубеже, когда придется переходить через линию фронта?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

После многодневных скитаний, пройдя в общей сложности километров триста, отряд вступил на землю Подмосковья. Леса тут были сухие, высокие и стройные. Под деревьями снегу намело еще мало, и ноги ступали по чистому, устланному мягкой хвоей грунту. Еще одну ночь напролет, томясь в неизвестности и засыпая на ходу, шли бойцы отряда, пока на рассвете 26 октября, уже где–то за Можайском, видимо тоже оставленным нашими войсками, не услышали по–весеннему молодые раскаты грома. Но почему не видно вспышек молний?

А может, это не гром? Да и откуда ему взяться, когда уже кроют землю снега? Тогда что же означают эти раскаты — глухие, отдаленные и до странности низкие, словно берущие начало из глубин земли? Что так тревожно и радостно будоражит рассветное небо? Уж не своя ли, не наша ли артиллерия подала мучительно ожидаемый голос? Услышав, как после раскатов в небе гром приблизился и будто начал танцевать по земле, капитан–артиллерист подбежал к комиссару, схватил его в охапку, начал тискать изо всех сил.

— Товарищ комиссар! — Голос у капитана срывался. — Ребята! — не переводя дыхания воскликнул он. — "Катюши"… наши реактивные сыграли!..

Бойцы смотрели на него изумленными глазами.

— Будьте уверены! Они стоят от нас не дальше, как в семи километрах. — И на радостях капитан хлопнул себя ладонью по колену.

Близость фронта, а стало быть, скорый конец лишениям и мукам вызвали у каждого в душе сложные чувства. В волнении Гребенников сразу о чем–то задумался. Костров же сиял, на его лице исчезла бледность, прежде бескровные, обтянутые кожей щеки зарделись, и он воспрянувшим голосом сказал:

— Значит, конец нашим бедам!

— Да, фронт рядом, — кивнул Гребенников и помедлил насупившись. — Но придется прорывать. Другого выхода нет. И ждать нельзя. Надо идти, пока не поздно.

Они тронулись дальше, все больше распаляя себя неуемной, ранее только тлевшей, а теперь, в предчувствии близости фронта, вспыхнувшей надеждой. Знали: идти еще долго, лес казался бесконечным, и что будет потом — не помешает ли открытое поле, река с еще не замерзшей водой, а главное — не напорются ли случайно на укрепления, на сплошной вражеский огонь, — никто толком не знал. Все побаивались нелепого конца, и в то же время каждый надеялся, что все обойдется ладно.

И, надеясь на что–то, спешили, ускоряли шаги. А хватит ли сил дотянуть? Не слишком ли скорый взяли разгон? Не ближний свет, не поле перейти — целых семь километров!

— По–ти–ше-е! — пытаясь сдержать товарищей, еле выговаривает Алексей Костров, а сам хромает, странно переваливается с боку на бок и продолжает идти быстрым шагом.