Вторжение

— Мне очень хотелось быть русским, — печально проговорил Иосиф Виссарионович. — Пожалуй с не меньшей силой я мечтал стать подлинно, понимаешь, нашим, нежели обладать неограниченной властью. Ведь власть товарища Сталина в некоей степени условна. Духовная же власть, которую дает осознание кровной, понимаешь, причастности к великой нации, безгранична. Увы, это воистину так! Иногда я молился Господу Богу… Да-да, молился! Ведь приучен к этому с детства, шесть лет, понимаешь, духовного училища в Гори и Тифлисская семинария — это не шутка… Я просил Бога: сделай так, чтоб однажды утром я проснулся не маленьким грузином с сильным акцентом, слабыми руками и рябым лицом, а былинным русским, понимаешь, богатырем — Ильей Муромцем или на худой конец Алешей Поповичем.

Сталин усмехнулся.

Костер в это время вспыхнул, пламя отразилось в глазах вождя и писателю почудился в них отблеск слез.

«Померещилось», — подумал сочинитель.

— Быть Алешей Поповичем мне больше пристало, это соответствовало бы моему духовному, понимаешь, образованию, — с леткой иронией произнес вождь.

Он вздохнул.

— Теперь я понимаю тщету и ничтожность сих мечтаний. Но тогда, в земной жизни… Теперь мне по-человечески стыдно за того Сталина. И все-таки я его понимаю, опять же по-человечески понимаю…

— Я тоже, — просто сказал писатель. — Хотя, будучи русским, не могу за подобное желание осудить. Скорее наоборот.

Наступило молчание. Потрескивали, сгорая, сучья в костре, ночь была безветренной и теплой. Теперь, когда они проселочными дорогами убрались на бронетранспортере километров за пятнадцать от побоища на шоссе, их окружала безмятежная тишина и покой, в котором, казалось, никогда не будет места происшествиям, подобного тому, которое они только что пережили.

Ночную тишину не нарушало ничто. Лишь иногда доносились к ним звуки, создаваемые движением огромного количества воды. Река мчалась по древнему руслу в Каспийское море, несколько обессиленная тем, что силу ее и мощь отбирали оросительные системы, которые подстерегали знаменитую, воспетую поэтами реку и обворовывали ее. Но могучее величие Терека не избыло. Терек напоминал о себе сильным дыханием, оно будило в Станиславе Гагарине воспоминания детства.

— Я вырос в этих местах, — нарушил он затянувшееся молчание. — В городе Моздоке… Он где-то здесь неподалеку.

— Выше по течению, — отозвался Сталин. — А мне довелось родиться в маленьком Гори, где всегда чувствовал, будто нахожусь в клетке. Мой отец никогда не был горным орлом, которым мог бы гордиться мальчишка. Слабый, безответственный человек… Нет, не то слово…

— Безответный, — подсказал писатель.

— Да-да! — оживился вождь. — Это скорее подходит, более точное выражение. Великий и могучий русский язык! Как мне хотелось овладеть им, понимаешь, в совершенстве… Нет прощения нынешним националистам, запретившим по сути дела этот язык у себя дома! Ведь они обкрадывают собственных, понимаешь, детей, которые довольно скоро спохватятся, когда сообразят, от какого богатства, немыслимого сокровища отказались их отцы. Но будет, увы, неотвратимо поздно.

— Справедливым было бы введение двух государственных языков. Пусть сосуществуют республиканский и русский, — заметил Станислав Гагарин. — Как в Индии, например, или в Малайзии, в той же Финляндии или Бельгии.

— К этому вы неминуемо придете, — уверенно сказал вождь. — Но годы, проведенные нацменами без русского языка, обернутся для низ консервацией невежества, которого и так хватает. Ведь та культура, которая создана в республиках, это всего лишь тонкий, понимаешь, пласт интеллектуальных навыков, образовавшийся за счет конвергенции, проникновения в ихний повседневный быт русской культуры. Именно через нее и только через нее приобщались республики к мировым, понимаешь, общечеловеческим ценностям.

Раздаются голоса, и на Кавказе, и в Средней Азии, что имеет смысл двигаться вперед за счет внедрения в житейский, научный, культурный обиход языка арабского. Но разве не ясно местным, понимаешь, интеллигентам, что подобное, понимаешь, тупиковый путь, ведущий к консервации самого реакционного, самого, понимаешь, средневекового элемента в сознании мусульманских народов. Ислам — серьезный противник. Его консерватизм всегда носит воинствующий характер. Я неплохо знаю эту проблему, сталкивался с нею, когда ведал наркоматом по делам национальностей.

— Надеюсь, что нынешний Президент учитывает особенность сложившейся ситуации, — произнес писатель.