Вторжение в Московию

"Вот и поквитаюсь с Филаретом!" — мелькнуло у него, что подвернулся случай отомстить Филарету хотя бы вот так, расправиться с его любимым зятем.

— Государь, дай я схожу! — подскочил к нему Михалка Бутурлин. Лицо — дурное, жёлтое и потное — лоснится: он бегал вот только что с Плещеевым, и они привели сюда Скотницкого.

Димитрий беззвучно пожевал губами, рассматривая его, своего первого стольника. Он вспомнил его тайный недуг, недобро усмехнулся: "Иди, да не замори по дороге… Шкуру спущу, ежели что!"

С двумя десятками донских казаков Бутурлин осадил двор Ивана Годунова. Холопы окольничего дали было им сперва крепкий отпор, приняв за лихих людишек. Те стали больно часто шалить по ночам в городе с приходом сюда царя Димитрия.

Тревожно стало жить в Калуге, опасно. По темноте на крик "Спасите, помогите!" — никто уже не высунет и нос за дверь.

— Открывай! — застучали казаки в глухие тесовые ворота усадьбы. — Государев наказ воеводе!

— Государевы люди по ночам не ходят! — отшили было холопы их.

Но казаки, не канителясь, налегли на ворота, махнули через высокий забор и вломились во двор. Они срубили двоих холопов, остальных разогнали по закоулкам дворовых построек и засновали с факелами по усадьбе, разоряя её по наказу Димитрия.

Окольничего вывели во двор.

За ним, цепляясь за полы его кафтана, волоком тащилась его жена Ирина, истошно голосила: "За что?! Не-ет, не-ет! Не отдам!.. Иванушка-а!.. А-а!.."

Казаки грубо отпихнули её от Годунова.

— Михалка, спаси! — закричала она Бутурлину, заметив его среди казаков. — Век за тебя молиться буду!..

Но Михалка даже не шелохнулся. С шальным оскалом улыбка лишь заиграла на его лице. Он со злорадством наблюдал за расправой над окольничим, над тем, как мечется вокруг него Ирина. Полуодетая, с распущенными волосами, в ярко-красном свете факелов, она была сейчас ох как желанна и хороша!.. И от ненависти, смешавшейся со страстью вот к ней, вот к этой женщине, доставшейся другому, у него внутри всё застонало… Он ждал вот этой минуты долго, очень долго, и много раз переживал её. Она даже снилась ему вот так, как сейчас происходило наяву. И вот она, эта минута, пришла, и уже никто не помешает ему, не остановит и руку его не отведёт!.. Он ненавидел не только окольничего, но и её: за то, что променяла его, Михалку, согласилась выйти за троюродного брата Бориса… Сосватали. Укреплялись браком Романовы. Да, пошатнулись Романовы-Юрьевы после смерти отца, всесильного боярина Никиты…

Давно то было… Она любила Михалку, он знал об этом, и клялась до гроба быть верной ему. Но вот решилась на тот шаг, страшась его же, Михалки. В его взгляде, в чёрноугольных глазах, её притягивала какая-то глубина, но и пугала: там было жутко… С Иваном, мягким, добрым, обходительным, всё было ясно, просто и понятно, спокойнее жилось…

"Ох ты, сатана!.. Болело ведь сердце, болело! Ныло, с тех пор как этот изверг объявился тут!.. Добром-то, с эдаким оглашенным, не кончится!.. Нет! Нет!.. Пощады от него не жди!"

Она снова уцепилась за Ивана, но тут же бросила его, накинулась на одного из казаков, стала царапать и отталкивать его от мужа. От неожиданности тот на секунду опешил, затем ударил её: жестоко, наотмашь, кулаком в лицо. Ноги у неё подкосились, и она упала без чувств на снег.

Окольничего же приволокли к Димитрию и тоже кинули его перед ним.

Утром, так ничего не добившись от воевод, Матюшка велел Бутурлину "посадить в воду" их обоих. Он коротко бросил ему в лицо: "Ты пойдёшь!" — уже уверенный, что тот сделает всё, что он прикажет ему.

И казаки потащили Скотницкого и Годунова теперь к реке. За ними хлынули толпой горожане, взбудораженные спозаранку слухами о ночном погроме воеводских дворов.

— Воевод, воевод!.. На реку!..

— Как же так — христиане!..

— Миленькие, за что же их?!.

Тех, кто не захотел идти, казаки погнали к реке насильно по наказу царя Димитрия. Тот решил казнить воевод и в то же время проучить строптивый город, так отплатить за страхи в прошлом, в том же Тушино…

За воротами крепости Скотницкий очнулся от беспамятства, понял, куда его ведут, и сунулся было бежать, надеясь на чудо, стал расталкивать с неимоверной силой казаков, хрипло, как бык, дыша: "Ах-ха!.. Ах-ха!.."

— Держи, держи его!.. — навалились казаки на воеводу и, матерясь, смешавшись в кучу, давай вязать его узлами: "Вяжи, вяжи!.. Крепче! Собака — укусил!.. Эх-ха!"… Раз-раз по бокам ему, в живот, пинками… Ещё раз, ещё… Все православные, все христиане…

Они накинули на шею воеводам жёсткие волосяные арканы, какими жеребцов сбивают на скаку, и поволокли их обоих вниз — к реке. А там, недалеко от берега, уже зияла и серебрилась под ярким солнцем прорубь. Над ней всю ночь трудились дворовые холопы воевод под строгим оком казаков.

Увидев её, Скотницкий опять стал биться и дёргаться на аркане, как дикий лошак[90].

— Не виноват я!.. Государь!..

Казаки, обозлённые его упорным сопротивлением, сшибли его с ног и попросту запеленали всего верёвками.

Скотницкий закричал, заплакал, не сводя расширившихся от ужаса глаз с мутных вод, катившихся под ледяную кромку: "Спасите!.."