Вулфхолл, или Волчий зал

– Что он сказал, когда ты его отвергла?

– Он просил меня стать его женой.

Кранмер прижимает руки к лицу.

– Я ответила, что дала обет целомудрия.

– Он не разгневался, когда ты ему отказала?

– Еще как разгневался! Плюнул мне в лицо.

– Другого я от него не ждал, – замечает Рич.

– Я вытерла лицо салфеткой. Слюна была черной и смердела адом.

– На что похож адский запах?

– На гниль.

– И где теперь эта салфетка? Надеюсь, ты не отдала ее прачке?

– У отца Эдварда.

– Он показывает ее толпе? За деньги?

– За пожертвования.

Кранмер отнимает руки от лица:

– Предлагаю прерваться.

– Четверти часа хватит? – спрашивает Рич.

– Говорил я вам, он молод и рьян, – замечает Одли.

– Перенесем на завтра, – предлагает Кранмер. – Мне нужно помолиться, и четверти часа мне мало.

– Но завтра воскресенье, – подает голос монашка. – Как-то раз один человек отправился в воскресенье на охоту и свалился в бездонную адскую яму.

– Значит, все-таки не бездонную, раз ад его принял, – замечает Рич.

– Жалко, я не охочусь, – говорит Одли. – Господь свидетель, я бы рискнул.

Алиса встает и делает знак стражникам. Блаженная, широко улыбаясь, поднимается на ноги. Она заставила архиепископа вздрогнуть и похолодеть, а генеральный атторней чуть не прослезился от ее слов об ошпаренных младенцах. Ей кажется, она побеждает, но она проигрывает, проигрывает, все время проигрывает. Алиса опускает нежную ладонь ей на плечо, однако блаженная стряхивает ее руку.

Снаружи Ричард Рич говорит:

– Придется ее сжечь.

– Как бы нам ни претили ее россказни о встречах с покойным кардиналом и дьяволе в келье, – возражает Кранмер, – она просто пытается подражать, как ее учили, историям дев, которых Рим почитает святыми. Я не могу задним числом осудить их за ересь, как не вижу ереси в ее бреднях.

– Я имел в виду – сжечь за измену.

Костер – наказание для женщин, мужчин за измену душат до полусмерти, оскопляют и потрошат.

– Она не совершила ничего дурного, – замечает он. – Ей можно вменить в вину только намерения.

– Намерение поднять бунт, сместить короля – разве это не измена? Слова могут быть истолкованы как измена, есть прецеденты, сами знаете.

– Я бы удивился, – говорит Одли, – если бы это обстоятельство ускользнуло от Кромвеля.

Их словно преследует вонь дьявольской слюны, и, чуть ли не толкаясь, они выскакивают на свежий воздух, мягкий и влажный: в нежный аромат листвы, в золотисто-зеленое шуршание. Он понимает, что в грядущие годы измена обретет новые, неведомые прежде формы. Когда принимался последний акт об измене, никто не мог распространять свои слова в виде книг или листовок, поскольку до печатных книг еще не додумались. На краткий миг его охватывает зависть к мертвым, служившим королю во времена не столь торопливые; ныне измышления продажных и отравленных умов разносятся по Европе за какой-нибудь месяц.

– Нужны новые законы, – говорит Рич.

– Я этим займусь.

– И еще, ее надо поместить в более суровые условия. Мы чрезмерно мягки. Хватит с ней играть.

Кранмер уходит, сутулясь, подолом метя листву. Сияя цепью, Одли поворачивается к нему, твердо намереваясь сменить тему:

– Так, значит, вы говорите, принцесса здорова?

Принцесса без пеленок лежит на подушке у ног Анны: вечно недовольный багровый комочек человеческой плоти, с торчащим рыжим хохолком и привычкой взбивать ножками рубашонку, демонстрируя свой главный недостаток. Кто-то пустил слух, что дитя Анны родилось с зубами, шестью пальцами на каждой руке, к тому же мохнатое, как обезьянка, поэтому ее родитель не устает выставлять голенькую малышку перед послами, а мать показывает дочь всем и каждому без пеленок в надежде опровергнуть слухи.

Король определил местом пребывания принцессы Хэтфилд, и Анна предлагает:

– Можно избежать ненужных трат и одновременно соблюсти этикет, если двор испанской Марии будет распущен, а сама она присоединится ко двору Елизаветы, моей дочери.

– В каком качестве?

Малышка молчит, но лишь потому, что засунула в ротик кулачок и с увлечением его сосет.

– В качестве служанки. На что еще она может рассчитывать? Ни о каком равенстве речи нет. Мария – незаконнорожденная.

Краткая передышка позади: визг принцессы разбудит мертвых. Анна отводит глаза, лицо расцветает в улыбке затаенного обожания, она тянет руки к дочери, но не успевает дотянуться: со всех сторон, суетясь и хлопоча, к малютке устремляются служанки; вопящее создание подхвачено с подушки, спеленуто и унесено прочь. Глаза королевы с грустью смотрят, как плод ее чрева умыкает шумная процессия.

– Думаю, она проголодалась, – мягко произносит он.

Вечер субботы: обед в Остин-фрайарз в честь неуловимого Стивена Воэна: Уильям Беттс, Ганс, Кратцер, Зовите-меня-Ризли. Разговор ведется на нескольких языках, Рейф Сэдлер переводит – умело, ненавязчиво, вертя головой из стороны в сторону: темы высокие и низкие, искусство правления и сплетни, богословие Цвингли, жена Кранмера. О ней судачат и в Стил-ярде, и в городе; Воэн спрашивает:

– Может Генрих знать и не знать?

– Весьма вероятно. Генрих – правитель весомых достоинств.