Вулфхолл

Он берется за край сундука, помогает им отступить назад в тень, потом одним движением ладони разворачивает сундук под нужным углом, и через мгновение оба молодчика, пыхтя и спотыкаясь, выскакивают на свет с таким ликующим возгласом, будто сами сообразили, как тут управиться. Он говорит, покончите с вещами короля – сразу начинайте грузить вещи королевы, она едет в Мор. Они удивляются: что, правда? А если она откажется? Тогда мы закатаем ее в ковер и отнесем на телегу. Дает каждому по монетке. Не перетруждайтесь, ребята, в такую жару нельзя много работать. Конюх подводит лошадей, чтобы запрячь в собачьи фургоны; псы, почуяв запах, заходятся истерическим лаем, который слышно даже на реке.

Вода темная, медлительная. На итонском берегу два сомлевших лебедя то выплывают из камышей, то снова в них заплывают. Лодка покачивается на едва заметной ряби. Он спрашивает:

– Ба! Уж не Шон ли Мадок?

– Никогда не забываете лица?

– Такие уродливые – никогда.

– А вы свое-то видели? – Лодочник ел яблоко вместе с сердцевиной; теперь он аккуратно сплевывает косточки за борт.

– Как твой отец?

– Помер. – Шон выплевывает черешок. – Из этих есть кто ваш?

– Я, – говорит Грегори.

– А вот мой. – Шон кивает на рослого парня за соседним веслом, тот краснеет и отворачивается. – Ваш папаша в такую погоду закрывал лавочку. Гасил огонь в кузне и отправлялся рыбачить.

– Стегал воду удилищем и вышибал рыбам мозги, – говорит он. – Хватал их под жабры и орал: «На кого пялишься, зараза чешуйчатая? Я те дам на меня пялиться!»

– Уолтер Кромвель был не из тех, кто без дела греется на солнце, – объясняет Шон. – Я много чего мог бы о нем рассказать.

У мастера Ризли лицо удивленно-сосредоточенное. Мастеру Ризли, невдомек, сколько можно узнать от лодочников, из их быстрого охального говорка. В двенадцать лет Кромвель свободно владел этим языком, и теперь слова приходят сами, природные, неочищенные. Есть прелесть в греческих цитатах, которыми он обменивается с Томасом Кранмером, с Зовите-меня-Ризли, – прелесть первозданного наречия, свежего, как сочный молодой плод. Однако ни один эллинист не расскажет тебе, как Шон, что думает Патни о клятых Булленах. Генрих баловался с мамашей – на здоровьице. Баловался с сестрицей – а для чего еще и быть королем? Однако пора и честь знать. Мы же не звери лесные. Шон называет Анну угрем, склизкой ползучей гадиной, и Кромвелю вспоминаются слова кардинала про Мелузину. Шон говорит, она балуется с братом, и он спрашивает: с Джорджем?

– А как бы его ни звали. У них вся семейка такая. Они занимаются французскими мерзостями, ну, знаете…

– Нельзя ли потише? – Он опасливо смотрит назад, как будто за лодкой могут плыть соглядатаи.

– Оттого она за себя спокойна, что не уступит королю, потому как ежели он ее обрюхатит, то спасибо, девонька, а теперь проваливай, вот она и говорит, нет, ваше величество, никак не можно, а ей-то что? Она-то знает, что в ту же ночь братец вылижет ее до печенки, а когда он спросит, сестрица, что мне делать с этим большим кулем, она ответит, не извольте печалиться, милорд братец, затолкайте его в заднюю дверь, там он никакого урона не причинит.

– Спасибо, – говорит он, – я и не знал, как они управляются.

Молодые люди понимают примерно одно слово из трех. Он платит Шону много больше, чем тот запросил. Ну и фантазия у лодочников! Он будет с удовольствием вспоминать измышления Шона. Так непохоже на настоящую Анну.

Дома Грегори спрашивает:

– Надо ли позволять людям такое болтать? Да еще и вознаграждать их деньгами?

– Шон говорил что думает. И если ты хочешь узнать, что у людей на уме…

– Зовите-меня-Ризли тебя боится. Говорит, когда вы вместе с секретарем Гардинером возвращались из Челси, ты грозился выкинуть его из собственной барки и утопить.

Ему этот разговор помнится совершенно иначе.

– И что, Зовите-меня считает, что я на такое способен?

– Да. Он считает, что ты способен на все.

* * *

На Новый год он дарит Анне серебряные вилки с рукоятками из горного хрусталя и надеется, что она будет ими есть, а не втыкать их в людей.

– Венецианские! – Анна с удовольствием вертит вилки, любуясь игрой света в хрустале.

Он принес еще один подарок, завернутый в небесно-голубой шелк.

– Это для девочки, которая все время плачет.

Анна удивлена.

– Вы разве не знаете? – Ее глаза вспыхивают злорадным удовольствием. – Наклонитесь поближе, я шепну вам на ухо. – Она прикасается к нему щекой, и он чувствует легкий аромат: роза, амбра. – Сэр Джон Сеймур? Милейший сэр Джон? Старый сэр Джон, как его называют.

Сэр Джон старше его от силы лет на десять – двенадцать, однако благодушие старит. Впечатление такое, что Сеймур удалился на покой, предоставив сыновьям, Эдварду и Тому, блистать при дворе.

– Теперь понятно, почему мы никогда его не видим, – продолжает Анна. – И чем он занимался в деревне.

– Охотился, наверное.