Вулфхолл

– А я хочу, чтобы он уехал, – настаивает Говард. – Скажите, что Норфолк велит ему убираться с глаз долой. Иначе – и это тоже передайте – я сам к нему явлюсь и разорву его вот этими зубами.

– Милорд, – он кланяется, – могу я передать не «разорвете», а «покусаете»?

Норфолк подходит к нему вплотную. Глаза налиты кровью, мускулы дергаются.

– Не смей мне перечить, подзаборный… – Герцог тычет указательным пальцем ему в лоб. – Подзаборный оборванец, сучье отродье, чертов крючкотвор!

Герцог стоит, уткнув палец в лоб Кромвелю, словно пекарь, проделывающий ямку в буханке. Плоть Кромвеля неуступчива, тверда и непроницаема, она не желает поддаваться.

До того как покинуть Ишер, он узнает, что одну из кошек, взятых для ловли мышей, угораздило разродиться прямо в кардинальской спальне. Что за нахальство! Впрочем, вдруг это неспроста – новая жизнь в кардинальских покоях. Возможно, знамение? Он боится знамений иного рода; когда-нибудь мертвая птичка свалится в вечно чадящий камин, и – о горе! – стенаниям кардинала не будет конца.

По крайней мере, его милость доволен: котята лежат на подушке в открытом сундуке, а кардинал наблюдает, как они растут. У одного – черного и вечно голодного – шерстка будто суконная и желтые глаза. Когда котенка отнимают от матери, Томас забирает его с собой. Дома вытаскивает из-под плаща и протягивает Грегори – котенок спит, уткнувшись в плечо.

– Смотри, Грегори, я великан, меня зовут Марлинспайк.

Грегори подозрительно разглядывает котенка. Отводит глаза, отдергивает руку.

– Пес его загрызет, – говорит сын.

Марлинспайк отправляется на кухню – будет набираться сил и жить соответственно своей кошачьей натуре. Впереди лето, однако тепло не в радость. Иногда, гуляя по саду, он видит подросшего котенка, затаившегося на яблоне или дремлющего на солнцепеке.

* * *

Весна 1530-го. Купец Антонио Бонвизи приглашает его на ужин в свой высокий красивый особняк в Бишопсгейте.

– Я ненадолго, – говорит он Ричарду, думая, что его ждет унылое собрание голодных и злых гостей: даже находчивый итальянский богач едва ли сумеет найти новый способ копчения угря и соления сельди. Во время поста купцы лишены любимых баранины и мальвазии, еженощной возни на пуховых перинах с женой или любовницей. До самой Пепельной среды они перегрызают друг другу глотки, стараясь урвать кусок пожирнее.

Однако на сей раз собрание оказывается более представительным: приглашен лорд-канцлер с судейскими и олдерменами. Хемфри Монмаута, которого Мор некогда упрятал за решетку, отсадили от великого человека подальше. Мор весел, непринужден; развлекает компанию рассказом о прославленном Эразме, своем дорогом друге.

Завидев Кромвеля, Мор замирает на полуслове и опускает глаза. Лицо лорда-канцлера каменеет.

– Хотите поговорить обо мне? – спрашивает Томас. – Не стесняйтесь, лорд-канцлер, у меня толстая шкура.

Одним махом выпивает стакан вина, смеется.

– А знаете, что сказал обо мне Брэндон? Герцогу никак не удается собрать воедино все то, что он знает о моей жизни. Моих путешествиях. Так вот, вчера он обозвал меня жидом.

– В лицо? – вежливо интересуется хозяин.

– Нет. Король мне сказал. Впрочем, милорд кардинал зовет Брэндона конюхом.

– В последнее время вы зачастили ко двору, Томас. Стали придворным? – спрашивает Хемфри Монмаут.

Все улыбаются. Сама идея кажется абсурдной, а его нынешнее положение временным. Окружение Мора – горожане, среди них нет знатных господ, хотя сам он редкая птица: ученый и острослов.

– Пожалуй, об этом говорить не стоит. Есть деликатные материи, о которых лучше умолчать, – говорит Мор.

Старейшина гильдии суконщиков тянется к Кромвелю через стол и сообщает, приглушив голос:

– Томас Мор сказал, что за трапезой не станет обсуждать ни кардинала, ни леди.

Он, Кромвель, глядит на гостей.

– Иногда король меня удивляет. Я про то, что он готов стерпеть.

– От вас? – спрашивает Мор.

– От Брэндона. Они собирались на охоту, Брэндон вошел и гаркнул: вы готовы?

– Ваш хозяин кардинал не уставал с этим бороться, – говорит Бонвизи. – Пытался отучить приятелей короля от излишней фамильярности.

– Хотел, чтобы фамильярность дозволялась ему одному, – замечает Мор.

– Король волен приближать того, кого сочтет нужным.

– Но есть же границы, Томас, – говорит Бонвизи; за столом смешки.

– Даже королю нужны друзья. Что в том плохого?

– Похвала? От вас, мастер Кромвель?

– Ничего удивительного, – говорит Монмаут. – Всем известно, что мастер Кромвель готов на все ради друзей.

– Мне кажется… – Мор замолкает, глядя в стол. – Не уверен, что кто-либо может считать правителя своим другом.

– Вам виднее, – говорит Бонвизи, – вы знаете Генриха с детства.

– Дружба должна быть не такой… обязывающей, она должна утешать и давать силу. Не быть похожей на… – Впервые Мор оборачивается к нему, словно приглашая к разговору. – Иногда мне кажется, что такая дружба сродни битве Иакова с ангелом.

– Кто знает, – замечает он, – за что они бились?

– Верно, об этом Писание умалчивает. Как и про Каина с Авелем. Кто знает.