Вундеркинд Ержан

После таких выступлений больше всех загорался дядя Шакен. «Его надо показать в консерватории! — восклицал он. — Вот возьму отпуск и поеду с ним в Алма-Ату!» Ержан приходил в ужас от этих слов. Прежде всего он думал, что его хотят законсервировать — даром, что ли, «консерватория»? — но даже после того, как Шакен-коке объяснил, что это такое, тот прошлый случай, когда дед Даулет решил взять его в город, а попал в «акырзаман», пугал Ержана еще больше. И казалось, что остальные мужчины были тоже на его стороне. Дед махал рукой: «Вот пойдет в школу — все пройдет!» — как будто речь шла о какой-то простуде. Кепек-нагаши махал рукой с другой стороны: «Да не найдешь ты другого Петки. Твои Серики на домбрушке тренькают, а Петко хоть и Педик, у Ойстраха учился!» — и показывал на играющих в телевизоре: «Смотри, да мой жиен в сто раз лучше каждого из этих охломонов играет! Одна палка, два струна, я хозяин вся страна!» На это уже сердился дед, что, впрочем, мало что меняло.

Правда, в это время Ержана зазывала из соседней комнаты бабка Улбарсын: «Эй, булдур кимдир, келши, безимди басып койши!» — «Эй, вундеркинд, поди, намни-ка мне мои узлы!» Она бы уж точно не отпустила своего любимого массажиста никуда.

* * *

В семь лет Ержан пошел в школу. «Пошел» — это легко сказать. Школа находилась в поселке, что располагался в семи километрах от Кара-Шагана, и «пойти в школу» означало шагать ежедневно семь километров в одну сторону и семь километров обратно. В один из первых же походов дед заставил его навесить на одно плечо домбру, на другое скрипку, и там, в школе, когда учителя собрали всех в спортзале, сыграть и на том, и на другом инструменте. После этого его кличка «Вундеркинд» сама собой перекочевала из Кара-Шагана в школу. Правда, как и во всякой школе, ее укоротили до «Вунда». Теперь, когда в школу приезжали или проверяющие из района, или же собирались родители на собрание, а то и просто по поводу любой торжественной линейки, «Вунда» должен был играть то Курмангазы, то Чайковского.

Зимой, когда по степи зарыскали и завыли голодные волки да шакалы, дед стал возить его в школу на коне, и пока Ержан отогревался в классе, Даулет-Темиржол сидел в железнодорожной столовой. Это быстро ему надоело, и он, оповестив школьного директора, забрал на остаток зимы внука домой, опять оставив его один на один со скрипкой, с тетрадками и карандашами.

Тогда-то, долгими зимними вечерами, пока бабка Улбарсын перебирала под лампой верблюжью шерсть для последующей пряжи, Ержан научился рисовать все, что приходило ему в голову, все, что он успел увидеть за свою короткую пока жизнь. Тогда же он стал обучать грамоте свою Айсулу. И когда следующим летом та пошла в школу, то быстро стала лучшей в классе: ведь она знала то, что другим только предстояло узнать.

Отвозить их в школу на верблюде в тесноте между двух горбов стал дядя Шакен. Когда же он пропадал на своей «вахте», догоняя и обгоняя американцев, дед Даулет сажал их обоих на ишачка и вручал им по засохшему початку кукурузы, чтобы Айсулу время от времени рассыпала зерно по дороге, так, мол, вы не потеряетесь. А потеряетесь — пустим кур по следу, и они вас отыщут, — говорил хитровато дед. Хотя как им было теряться, если вся дорога шла вдоль железной дороги. А потом дед наказал им, что солнце с утра должно светить им постоянно в лицо с правого глаза, ровно так же, как по возвращении.

Айсулу крепко цеплялась за худые плечи Ержана, и они скакали то по ветру, то против ветра, то сквозь смерч, то сквозь пыльную бурю, разбрасывая на первых порах кукурузные семена понапрасну.

Впрочем, степные жаворонки да сизоворонки исправно склевывали всю иссохшуюся кукурузу. А солнце пряталось за быстрые осенние облака.

* * *