Выбор

Страшно захотелось лечь, и, как только он ушел, она легла, приказала дежурившей у дверей боярыне, чтоб никто к ней не входил, пока не позовет, прикрыла глаза, вся размякла, все мысли размякли, затормозились, поисчезали, натекла теплая, тяжелая дрема, а может, и сон, и сколько она пребывала в них, неведомо, но потом голова сделалась ясной-ясной, и она подумала, что коль в этом участвует митрополит Даниил, коль навязывает ей ощущение ее вины и толкует о горе-кручине всего государства, стало быть, есть еще фигуры, есть целый сговор и ими что-то замыслено против нее. Но что? Что можно с ней сделать? Убрать? Извести? Дураки! Ничего же не изменится. Нельзя изменить. Если б они только знали! Да и что они могут? Без него ничего. Совсем ничего. А он не может быть с ними никогда, сколько бы его ни спаивали. Дураки! Он не может пойти против нее. Не может же обвинить ее в бесплодии.

И снова думала о том, как все-таки пробраться к нему и вырвать, вызволить из злых тенет, в которые его, конечно же, силком затащили и сейчас вовсю стараются опутать намертво, сломить, подчинить своей воле. Уже нисколько не сомневалась, что это было именно так. Как не сомневалась и в том, что ни у кого все равно ничего из этого не выйдет и он, даже допившись до зеленых чертиков, никогда не сделает ей ничего плохого, ибо она ведь не только и не просто жена, она - его жизненная опора, без которой он вообще не сможет жить. Непонятно даже, как последние-то дни живет.

* * *

Наутро поведала пришедшему Вассиану весь вчерашний разговор с Даниилом и свои подозрения и соображения. Он сказал, что, наверное, она права, хотя Даниил еще хитрее, чем она думает, и, может быть, о самом главном и не заикнулся. И что, конечно, важнее всего сейчас пробиться к Василию.

И пошел к нему.

Но вскоре вернулся мрачнее тучи - его впервые за все годы тоже не пустили к нему, тоже сказали, что государя нет, отъехал.

- Даже клялись, что истинная правда. Чую - боятся меня. Может, и правда. Попозже схожу еще.

- Сделай милость! Спасти его надо! Спасти! Может, как-то через чердаки можно пробраться или через кровли. Истопники, трубочисты, мастеровые, которые везде лазают, наверняка ведь знают, можно ли. Позвать?

Улыбнулся.

- Господи! Ты сама, что ли, через чердаки-то полезешь или через кровлю? Или я рясу подоткну и по гребню зеленой твоей кровли как журавль пошагаю, да нет, поползу, конечно, там же круто, опасно. Представляешь зрелище: старый, седой монах средь бела дня - ночью-то не поползешь! - дрожа от страха, ползет по кровле под самыми небесами, и снизу это видят все в Кремле, да что в Кремле, из-за реки, с Болота и из Кадашей тоже ведь будет видно. Представляешь!

Невесело ухмыльнулся.

- А вот написать бы тебе ему стоило. Письмо передать легче. Я бы сам попробовал.

Тут же вместе и сочинили небольшое письмецо. Без упреков, без жалоб, без просьбы о встрече. Она лишь сообщала, что доподлинно знает, что ему грозит страшная опасность, чтоб поберегся. И в конце слова: "Да спасет тебя Господь! День и ночь молю Его об этом! Дорогой мой! Глупый мой!"

- Неуж не опомнится? - спросила с глубоким вздохом.

И заходила от двери к окну и обратно в напряженном раздумье, что бы еще предпринять, посущественней и немедленно. Ей хотелось действовать сейчас же, сразу. Но как? Что? Ничего не придумывалось. И она умоляюще-выжидательно взглядывала на сидевшего Вассиана: "ну, мол, думай,думай, пожалуйста, сделай милость!

А он попросил его накормить - не утречал нынче. И она не утречала. А когда сели, вспомнил, как накануне к ним в Симонов к игумену приходила чета Верещагиных, Иван и Евдокия. Который послом в Казани-то, она его знает. Толстенный-то, поперек себя шире. Так оказывается, что и жена у него точно такая же толстенная и точно такого же роста, ему, Вассиану, всего по грудь. Словно два бочонка стоят рядом. Смешно! Принесли вклад в монастырь: пелену митрополиту Алексию.

- Сама-то шьешь?

- Последние дни нет, конечно.

- Все еще те платы в работе?

- Они.

- Как давно я там у тебя не был!

- И не видел... того-то и того-то, - стала она перечислять и нахваливать своих мастериц, сказала и что еще задумала с ними сделать.

А когда он ушел, пообещав после полудня заглянуть вновь, поняла, что этим разговором он нарочно отвлекал ее, успокаивал...

Опять заходила от двери к окну и обратно.

Ночь почти не спала, все думала, что бы предпринять еще. Наконец вспомнила про Машку-корелянку, про которую говорили, будто та и знахарка, и ведунья, и колдунья, и, кажется, даже скрытная язычница, какие в Карелии вроде бы еще водятся. Она почему-то опасалась ее и не хотела звать, но теперь решилась и поутру послала разыскать и привести.