Выбор.

Да, Матьяш не жил, а горел. Северные широты жизни не остужали его неуёмные вихри души. Он как бы спешил успеть всё, что отмерено ему судьбой. И подозревал, что не так уж щедра и благосклонна она к нему. Поэтому ощутить красоту и привольное дыхание свободы духа, как полагал он, побуждали к нетипичности действий, к лёгкому флирту с жизнью. Он, иной раз, судил себя за эту сомнительную нравственную кривую линию игры, и в эти моменты казни сердце обжигало жаром пламени с ещё большим натиском, чем будучи до того. Одним словом, как ни крути, а всюду горячо было.

Дверь распахнулась. Разбрасывая ноги костылями, с важным и торжествующим лицом вошёл Майский.

– О, мыслители! Как живые – Маркс и Энгельс на заре своей безбородой юности!

– Влазишь в комнату как трамвай. Умереть с перепугу можно.

– Он озабочен насущным. Мыслит вождями… – подколол Цветов.

– Сдаётся мне, что он чувствует запах вчерашнего дня, – подхватил Матьяш. – Только заблудшее человечество может жить регрессом.

– Здрасте, где регресс?! – осел на кровать Майский. – Вы что, с луны упали? Глубинная Россия вышла из безмолвия и как броненосец несётся к социалистической идее.

– Задним ходом и в пропасть, – вставил иронично Владимир.

– Возомнил себя пророком в нашем отечестве. Да, всё же болтать – удел романтиков…

– Вы что, чувство интуиции потеряли? Даже Гегель говорил: «Люди и русские». Запад мы можем обойти только социализмом. Для них мы рыночные обмылки, а они мировые банщики – следят за своими установленными правилами в общественной бане.

– Не живётся тебе, Гена, радостями мирной действительности. Всё куда-то тянет в иллюзорные дали, в колхоз «Красный лапоть», в очередь мясного магазина за обсосанной косточкой по два двадцать, – вновь возразил Матьяш.

– А меня, может, грызёт неравноправие, беспредел доллара, жирные морды олигархов, яхты, дворцы и презрение. Презрение к мере, презрение к оболваненным ими же, к тому, что называется народом. Русь теряет свою идентичность с убийственной настырностью. Мы – рабы Запада, а вы упиваетесь собственной свободой. А она у вас в голове, а на деле мы для них функция, производная от ресурсов наших и богатств.

– Человек, явившийся из мрака забвения, – печальным голосом констатировал Цветов. – Моё горе – это самобичевание, а твоя деятельность – фальшь. Как бы петух ни кричал, а яиц всё равно не несёт. Зачем жизнь на дыбы ставить, Гена, она и без того чувственная.

– А когда лезут в русскую душу, и любой вшивый пёс облаивает её? Поляки, балтийские карлики над русскими как над изгоями и нищебродами изгаляются, распинают… А наши онемеченные только карманы набивают. Они ведь не в России живут, а если и живут, то одной ногой. За державу-то не обидно?..

– Видно, Пётр Великий онемечил нас напрасно, – иронично вставил Матьяш.

– А мне не обидно, – заявил Семён. – Моя Русь и Всея патриархальная, и Всея либеральная. К чертям собачьим, Гена, твои иллюзии. Десятилетиями старую рубашку на себе носишь – устарела, не актуально. Не может возврата быть в прошлое. История – это генная инженерия развития. И никуда от этого не свернёшь.

– Стула под тобой два, а сидеть тебе не на чем, – ввернул Майский. – Глухота ваша святая, в корень зреть разучились. Погляжу я на вас и чувствую право жить подло, а жить подло не сезон.

– Ну это ты хватил лишка. В день открытия пред тобой врат высшего образования, Гена, ты должен в облаках летать, а ты политическими дрязгами упиваешься, – заметил Матьяш.

– Испортили сельскую интеллигенцию советской идеей. Вот и брызгают душами во все стороны, – подхватил Цветов. – Всё бы ничего, но Веры нет…

Майский махнул с каким-то ожесточением рукой и пошёл к двери.

– От вашего социального нигилизма кишки взрываются… и уши вянут. Пойду сброшу с души ваш словесный мусор…

– Давай, быстрей стучи колёсами, пока табличку «Занято» не повесили, – отпустил ему вслед Цветов.

Когда Майский исчез, Матьяш сказал:

– Мне кажется, если рухнет институт, то он непременно пойдёт революцию делать. Главное – отчаяние выплеснуть… А вообще, он крепыш, чувствуется мужицкая стать. Не было бы марксизма, он бы с не меньшим ожесточением за Христа рубился. Таким без идеи – как без жизни: плоть умирает. А про подлость он так, для красного словца, – не способен.

– А если по совести, марксизм и христианство – социальные близнецы. Он не додул ещё до социализма христианского, – засомневался Цветов. – Любитель резать правду-матку. Главное, чтоб её сам не испугался…

Наступила тишина. Цветов развалился на кровати и закрыл глаза. Матьяш зачем-то достал из кармана расчёску, вытянул руку с зеркальцем и начал тщательно гладить свою леску волос на голове. Покрутил лицом, даванул ногтями прыщ на лбу и замурлыкал себе под нос:

– «Древняя таёжная деревня,

На воротах кружево резьбы.

Возле школы хороводят кедры,

Распушив белёсые чубы.

Снегири – летающие маки —

Полыхают, инеем пыля.

На снегу пушистые собаки