Выбор за тобой

– Вот именно. По телефону так и прозвучало. Я понимала, что мне нужно время, чтобы тебя убедить, поэтому решила подойти к проблеме творчески. Женщине в слезах никто не откажет, я знала, что ты впустишь меня в машину…

– А улица Платерувок?

– Тупик, мощеная улица… Заехать туда можно, а выехать сложно. А еще это несколько дополнительных минут на то, чтобы тебя уговорить.

– А тебе не приходило в голову, ну, не знаю, что ты могла напороться на психа? И кто знает, что он сделает, как только окажется с тобой в этой дыре?

– Приходило, конечно. – Юлита достала из сумочки газовый баллончик. – Поэтому я захватила вот это. Береженого бог бережет.

– Мать моя… Все журналистки такое носят?

– По крайней мере те, кому доводилось жить на Праге[18]. Ты бывал когда-нибудь после полуночи на Брестской?

– Нет.

– Тем лучше для тебя.

Официантка принесла кофе: крепкий, сваренный в турке, с ароматом кардамона. У нее были такие длинные ногти, что она никак не могла подцепить ложечку из плетеной корзинки: пальцы соскальзывали с металла, как металлические лапы в автомате для вылавливания плюшевых игрушек на морском курорте.

– Ну как… – Юлита положила в чашечку кусочек сахару, – готов?

– Можно и так сказать.

– Не возражаешь, если я запишу нашу беседу?

– Нет.

– Прекрасно, – Юлита положила на стол диктофон. – Тогда, может, начнем с самого начала?

– Ладно. – Леон сделал глубокий вдох. – В тот день я проспал, а мне надо было быть на работе вовремя, у меня была встреча в… Впрочем, неважно. Я въехал на S8 в сторону Таргувека…

Леон рассказывал, парни в черных толстовках пили кофе, официантка сидела за столиком в углу и складывала салфетки. Диктофон мигал красным, отмеряя ускользающее время.

– …И тут Бучек стал сигналить и мигать фарами, чтобы я съехал, но мне некуда было съезжать, потому что рядом…

– Погоди, погоди, остановимся на секунду. Ты не видел, за ним кто-нибудь ехал?

– В смысле гнался?

– Ага.

– Нет.

– А может, он за кем-то следил? И взбесился, что ты ему дорогу преградил?

– Подожди, дай подумать. – Леон поднял взгляд вверх, на потрескавшийся потолок. – Нет, передо мной ведь никого не было. Съезд был пустой.

– Ну ладно. И что дальше?

– Бучек ускорился, почти что меня протаранил. Водитель автобуса притормозил, чтобы освободить мне место. Я уступил Бучеку дорогу… А он врезался в ограждение и вылетел с дороги. Вот и вся история.

– Вспомни самый последний момент. Не было ли чего-нибудь странного, подозрительного?

Леон поставил чашку на щербатое блюдечко.

– А с чего ты взяла, что могло быть что-то странное?

Юлита наклонилась, поставила локти на стол.

– Ты согласился со мной поговорить, только когда я предположила, что это была не простая авария. Значит, ты что-то заметил. Что-то, что не дает тебе покоя.

– Тебе просто нужна дешевая сенсация.

– Мне нужна правда. Если в комплекте с сенсацией, тем лучше.

Леон потер лицо, разглядывая дешманский пейзаж с Араратом. Юлита сидела, даже не моргая. Знала: именно сейчас решается, приведет ли ее куда-нибудь весь этот разговор. Она не хотела все испортить.

– Я видел его в зеркале. Он что-то кричал.

– Окей… Как это выглядело?

– Сначала мне показалось, что он на меня орет, ну, как водители обычно орут друг на друга. “С дороги, кретин!”, “В сторону, баран!”, вот это все.

– Ага.

– Но потом, уже после аварии, когда я смог спокойно все обдумать…

– Что?

Леон засомневался, помолчал. Парни в черных толстовках вышли из кафе, звякнул висевший над входной дверью колокольчик.

– Он… Он плакал.

Веслава Мачек приложила скальпель к нижнему краю грудины, провела острием вниз, в сторону пупка. Синяя кожа разошлась в стороны, словно куртка на молнии.

Пахнуло гнилостным смрадом и переваренным алкоголем. Стоящий рядом с секционным столом прокурор Цезарий Бобжицкий поморщился, откашлялся.

– Пан Чарек, может, перерыв? – из-за хирургической маски ее голос было не узнать.

– Нет, нет. Пожалуйста, продолжайте.

Веслава Мачек знала прокурора Бобжицкого добрых пятнадцать лет. Они познакомились как раз в прозекторской, вот только в ту пору в ней еще не сделали ремонт, а Бобжицкий был еще студентом. С тех времен он мало изменился: уже тогда носил двубортные пиджаки, кожаную папку под мышкой и очки в роговой оправе, уже тогда лысел и сутулился.

В молодости Бобжицкий плохо переносил вскрытие. Как только труп оказывался на столе, его тут же бросало в пот, лицо зеленело. Веслава Мачек была уверена, что парень сломается, сменит специальность, станет нотариусом или юрисконсультом. Но нет: Цезарий уперся. Не пропустил ни одной аутопсии, стоял возле самого стола, записывал каждое ее слово. И привык. Годом позже защитил с отличием диплом, подал заявление и устроился на работу в прокуратуру варшавского района Прага-Север.

Веслава Мачек не спрашивала об обстоятельствах смерти покойного. Да и не нужно было. Слишком уж хорошо она знала этот тип: фиолетовый спортивный костюм, футболка, безрукавка, татуировки. И многочисленные колотые раны. Такие наносит кухонный нож в женской руке.

– Может, на сей раз напишу, что это сердечный приступ?

– Пани Веся…

– Вы же понимаете, что явно было за что?