Выбор жанра

— В Марьину Рощу…

Ненаписанные рассказы (правильней, недописанные, непрописанные) тем хороши, что избавляют автора от ненужных подробностей, а читателя от необходимости пробегать их по диагонали. Так рассказ приближается к краткости гениальных шекспировских ремарок. «Ночь, берег моря, буря». Что еще надо? Ночь, старый квартал Марьиной Рощи. Точка. Кто не знает, самый криминальный район Москвы с жуткими коммуналками. Водила уходит, Максим терпеливо ждет. Он не думает о том, что ему предстоит, он вообще ни о чем не думает. Водила возвращается.

— Пусто. Но наводка есть. Один мент в Химках.

— Мент загонит свой пистолет? Ты это хочешь сказать?

— Не свой. У них бывают левые стволы.

Выехали на Садовое.

— Слышь, парень, а ты кто?

— Да какая тебе разница!

— Ну как? Интересно.

— Художник.

— Хороший?

— Нет.

— Не платят?

— Платят.

— Мало?

— Почему? Много.

— А говоришь, что плохой художник. Плохим много не платят.

— Платят.

— Ну и порядки у вас! У нас бардак, но не такой.

Свернули на темную Ленинградку.

— Жена есть?

— Была.

— Дети?

— Бог миловал.

— А у меня двое… Старики живы?

— Какие они старики? Отцу полтинник. Живут себе. Далеко, в Мексике.

— Как так?

— Отец там работает.

— Понятно… О них не думаешь?

— Переживут…

Ночь. Химки. Блочные пятиэтажки. Водила уходит. В окне зажигается свет. Потом гаснет. Водила возвращается.

— Ничего. Дал адресок. В Кузьминках. Тоже мент. У него вроде есть.

Погнали в Кузьминки.

— Слышь, парень, вот о чем я подумал… А ведь ты счастливый человек.

— Это чем же?

— Свободный. Мне бы так. Я бы…

— Что? Застрелился?

— Зачем? Нет. Я бы сел в поезд, залез на вторую полку и ехал бы себе, и ехал. Долго. До самого Владивостока. Есть такой поезд. «Россия» скорый. С Ярославского уходит. Утром. Когда случается там оказаться, всегда его провожаю. Вагоны синенькие, занавески крахмальные, дымком тянет. Это потому что проводницы титаны углем топят. Даже иногда снится, как еду.

— Сел бы и поехал, кто тебе мешает?

— Легко сказать. А своих на кого оставлю? Старики старые, болеют, дети малые. Всем уход нужен, жена с работы ушла. Кто их будет кормить? Только я, больше некому… Вроде приехали. Давай бабки. С ментами легче разговаривать, когда бабки в руках. Способствует пониманию…

На этот раз его не было долго, минут сорок. У Максима неровно забилось сердце. Неужели получится? И он даже слегка обрадовался, когда водила, вернувшись, с досадой сказал:

— Не проханже. Ствол-то есть, по глазам видно. Перебздел. Вдруг подстава? Он-то меня не знает… Ну что, в Тулу? Не передумал?

— Не передумал.

— Как скажешь. В Тулу так в Тулу… Давай-ка еще в одно место заскочим, это по пути, за Люберцами.

— Там кто?

— Цыгане. Наркотой приторговывают. Винт. Не интересуешься?

— На кой черт нам цыгане?

— Не скажи. У цыган может быть все.

Начало рассветать, низины затянуло туманом. Двухэтажный цыганский дом стоял на отшибе, за высоким забором. Двор и три окна в первом этаже были освещены. На площадке перед воротами темнели «Жигули»-«копейка» с включенными габаритами, вспыхивали огоньки сигарет. Какой-то парень выскользнул из калитки, юркнул в машину. «Копейка» быстро уехала.

— Отоварились, — заметил водила. — Сейчас вмажут и в шоколаде. Даже завидно. Хоть завидовать нечему… Посиди, я недолго.

Вернулся он минут через двадцать. Не садясь в машину, сообщил:

— Есть. «Тэтэшник». Старый, но вроде бы ничего. Цыган говорит, с тридцати метров в бутылку попадает. Врет, думаю. С пятнадцати — еще можно поверить.

— Мне хватит.

— Маслята по пятерке. Ну, патроны. Сколько взять?

— Два, — подумав, сказал Максим.

— Почему два? — удивился водила. — Для верности?

— На случай, если осечка.

— Тогда нужно больше. Бери обойму.

— Щелкать до посинения? За кого ты меня принимаешь? Тут бы хоть на два раза духу хватило.

— Резонно, — согласился водила. — Значит, берем?

— Берем.

Пистолет был в промасленной тряпице, сверху в газете.

— Теперь куда? Домой?

— Нет. Отвези в какое-нибудь тихое место.

— Куда же тебя отвезти? Вот, знаю.

Свернули с шоссе в какой-то поселок, проехали мимо тихих дач в соснах, машину оставили в переулке, спустились по песчаному косогору к речке.

— Устроит?

— Вполне. Спасибо, Харон. Счастливо тебе.

Водила пожал Максиму руку, но не уходил.

— Чего ты ждешь?

— Так, ничего… Послушай, парень. Неужели ты хочешь, чтобы всего этого не было? Никогда?

Максим огляделся. По тихой воде плыл туман. Всходило солнце. На траве серебрилась роса. Максим неуверенно улыбнулся, а потом швырнул сверток с «тэтэшником» в воду. Булькнуло. Как всплеск от весла Харона.

Вернувшись в мастерскую, он натянул на подрамник новый холст.

На осеннем вернисаже в галерее Гельмана был выставлен его пейзаж «Рассвет». На аукционе он ушел за двадцать тысяч долларов. Потом были картины «Осень», «Первый снег», «Вешние воды», «Весна». «Весну» купил музей Гугенхейма. Критики писали о неожиданном превращении мрачноватого авангардиста в поразительного, тончайшего реалиста, продолжившего традиции Левитана и Саврасова на новом уровне.