Выбранные места из дневников 70-х годов

5/III. Иногда отчаяние. По морде и по морде. Какие-то друзья, какие-то взаимные сделки. На тебе, дай мне. Никогда я не христарадничал. И сейчас думаю, если пишу не хуже других, это не значит, что есть право голоса в литературе. Присоединение к большинству неизбежно при переходе в лучший мир, сейчас-то дайте свое сказать. Не украл ведь, зачем из-под полы сбывать.

Сборник мой выперли из плана. Рассказ в “СМ” снова (в 7-й раз) передвинули. Надо забрать у них все, ну и их.

Одно спасает — надежда.

Другое — хочется написать, чтоб смешить до слез, и хочется до слез довести.

“Где б ты ни плавал, друг мой милый, я прилечу к тебе голубкой сизокрылой…”.

Господи, во грехах и словоблудии люди Твои. Толкотня тем свиноватей, чем возвышеннее предмет.

Давно, наверное, они не Твои люди.

Все страдания должны быть писательскими, а получается, что они издательские.

9/III. Во сне учил Мао Цзедуна русскому языку.

И сны, и все остальное — пустое.

Уже 22 марта.

Ничего не пишу, ни-че-го. Не усталость, скорее — горечь.

Мало сделано, выхода нет вовсе.

Пьеса никем не читается. Рассказы не идут. Ничего не думается. Дочь в Кисловодске.

Тоскливо. Много глупой, необходимой работы по обязанности.

Повесть не перепечатывается. Все отринуто. Похлопано по плечу.

23 апреля. Месяц без записей. Тот же месяц без строчки и без дочки, она в Кисловодске. Редакторство съело силы, время, радость.

Пьесу господа ермоловцы потеряли, потом нашли. Отдал по театрам. Уже из Минкультуры ответ: пьеса нужна, трудитесь. Лучше бы было отказано. Но работать надо. Работай, негр, ты и в пьесах будешь на общем проходимом, ремесленном уровне. И кто-нибудь сдуру или по знакомству твою хреновину поставит.

Чувство бездеятельности — чувство. Усталость — отмщение за лень.

27 июня. Я не ошибся — вот периодичность записей. Было месяц, сейчас уже два. Но довольно. Лучшее за это время — неделя дома (в валенках). Сегодня сон — поле картошки взошло, и я видел просекшиеся зеленые всходы. Тут же мой рассказ о том, что я с самолета принял разлившуюся нефть (15 минут лета) за озеро.

Умнею еще и оттого, что стараюсь после дерьма читать хороших, чтоб сохранить уровень температуры писательства. Издательские друзья, захватывающие меня, вернее, мое время: меня они захватить не могут, усиливаются, дела дошли до партбюро, дирекции, разговоров в народе. Нехорошо, смешно: всё под знаком спасения России, а не с завистью друг к другу. Глупые по ситуации положения вражды директора с главной редакцией, но с каким умом, тратой сил, вовлечением союзников в верхах это делается. И охота тратить время!

Охота! И верхние начальники охотно втягиваются в эту борьбу, примыкая к одной из сторон, потому что этим, как они думают, они спасают Россию, российскую словесность.

Нехорошо это, но все нарывы лопаются или разрезаются.

Об этом даже писать рука ленится — не предмет это ни искусства, ни даже тревоги. России до этого нет дела.

28/VI. Утро. Рано. Проснулась Катя. Мы с ней сочиняем рассказ “Три дня после конфет”. Дети дают себя обманывать, причем с радостью. В обычном необычное. Знают, что хлеб из магазина, а если мама говорит, что его принесли два козленка, едят охотнее, веселее. Именно веселее. Веселье ведь состояние физиологическое, приподнятое, организм работает на восприимчивость продуктивно. Веселье — род вдохновения. В плаксивости ребенок сочиняет сказку мстительную, в радости — добрую.

Унификация, подгонка под себя (под взрослого) начинается с пеленок. И этот процесс был мучителен для меня с первого дня Катиной жизни. Невозможность воспитать ребенка в соответствии со своими (еще не всеми угасшими) воспоминаниями детства, невозможна оттого, что другой, третий, миллионный ребенок втискивается в стандарт и отшлифуется детсадом, школой, двором, TV и пр., сотрет необычное, выпирающее, или заполнит спрятанное обычным, принятым, и редкостью бывает ощущение сказки. Может быть, от этого, прося у жены второго ребенка, я не отчаиваюсь, что его все нет и нет.

Почему же сразу, если ребенок — так расходы, усталость, тревога? Это мозг. Но состояние радости и даже тревога за ребенка радостна. Как екает сердце, когда ребенок оступается или слишком раскачивает качели, как же он дорог, дорог сверх всех мер, дорог нематериально, духовно.

Какие бы ни были у людей накопления, мебель, машина, редкий выродок не скажет: гори все синим огнем, лишь бы ребенок жил!

Так много читаю пошлого, ненужного, что постоянно болит межбровье.

Не преступление ли писать во множестве колхозные, рабочие, ничтожные по чувствам, мысли романы?

Так и с любовью. Все первая да первая, а в ней только и есть, что начало, да и неумное. Только-только к тридцати понимаешь, что ничего не видел ни в первой любви, ни в ее предмете.

А ведь вот что интересно: вся эта мудрость пройдена, и найдена, и описана, пользуйся. Но надо пройти самому, чтоб понять. Именно самому. И пройти суждено всем, выразить избранным, понять званым.

29/VI. Утром с Катей на пруду.

— Воду выплескивают из лодок, чтоб пруд был глубже.