Вырождение семьи, вырождение текста: «Господа Головлевы», французский натурализм и дискурс дегенерации XIX века

Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он с утра до вечера изнывал над фантастической работой: строил всевозможные несбыточные предположения, учитывал самого себя, разговаривал с воображаемыми собеседниками и создавал целые сцены, в которых первая случайно взбредшая на ум личность являлась действующим лицом… Это был своего рода экстаз, ясновидение, нечто подобное тому, что происходит на спиритических сеансах [XIII: 215,217].

Мало-помалу начинается целая оргия цифр. Весь мир застилается в глазах Иудушки словно дымкой; с лихорадочною торопливостью переходит он от счетов к бумаге, от бумаги к счетам. Цифры растут, растут… [XIII: 228].

Патологическая неспособность к концентрации внимания, бросающиеся в глаза параллели с картиной заболевания дегенерирующей личности, как считалось, поощряет возникновение безбрежных фантасмогорий[51]

:

Мысль его до того привыкла перескакивать от одного фантастического предмета к другому, нигде не встречая затруднений, что самый простой факт обыденной действительности заставал его врасплох. Едва начинал он «соображать», как целая масса пустяков обступала его со всех сторон и закрывала для мысли всякий просвет на действительную жизнь. Лень какая-то обуяла его, общая умственная и нравственная анемия. Так и тянуло его прочь от действительной жизни на мягкое ложе призраков, которые он мог перестанавливать с места на место, один пропускать, другие выдвигать, словом, распроряжаться, как ему хочется [XIII: 209].

Безграничная власть над фантазиями, позволяет Порфирию быть господином этого самого выдуманного им мира, в котором возможности комбинирования бесконечны.

Парадокс заключается в следующем: осознание собственного положения у протогонистов этой истории вырождения, Арины Петровны и Порфирия, сопутствует, с одной стороны, неудержимому развитию психического и физического упадка, а с другой — все более слабнущей связью с реальностью. На последней стадии дегенерации, когда они ведут скорее растительную жизнь, Арина Петровна, а за ней и Иудушка, осознают наконец всю правду. Эта подробность отличает роман Салтыкова-Щедрина от произведений Достоевского, акцентирующего в схожих ситуациях топику прощения. При этом герои Салтыкова-Щедрина значительно отличаются от почти бессознательно дегенерирующих персонажей Золя[52]

. Головлевы, кажется, вполне осознанно воспринимают безнадежность и предсказуемость судьбы. Например, Степан по пути в Головлево точно знает, что его ожидает:

В воображении его мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти, — ион невольно закрывает глаза. Отныне он будет один на один с злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности. Эта старуха заест его, заест не мучительством, а забвением. Не с кем молвить слова, некуда бежать — везде она, властная, цепенящая, презирающая [XIII: 29].