Выше Радуги

– Ну уж и растерял, – льстит ему Алик. – И потом, я у вас не три желания прошу исполнить – как положено, а всего одно махонькое-премахонькое. – Тут он даже голос до писка доводит и показывает пальцами, какое оно «премахонькое» – его желаньице заветное.

– Иблис с тобой, – грубо заявляет джинн, потирает руки, явно радуясь, что не три желания исполнять-мучиться, – покладистый клиент попался. – А за благородство тебе премию отвалю. Будешь, брат, прыгать не по первому разряду, а по «мастерам». Годится?

– Годится, – говорит Алик, немея от восторга и слушая, как сердце проваливается в желудок и возвращается на место: ещё бы – пульс у него сейчас порядка пятисот ударов в минуту, хотя так и не бывает. (Сон это сон, сколько раз повторять можно…)

– Ну, поехали.

Джинн выдирает из бороды три волоса, рвёт их на мелкие части, приговаривая про себя длинное арабское заклинание, непонятное и неведомое Алику, почему он его и не запомнил, прошло оно мимо сна. Бросает волосинки по ветру, дует, плюёт опять-таки трижды, хлопает в ладоши.

– Готово. Только… – тут он вроде бы смущается, не хочет договаривать.

– Что только? – Алик строг, как покупатель, которому всучили товар второго сорта.

– Да так, ерундистика…

– Короче, папаша!

– Условие одно тебе положу.

– Какое условие?

– Да ты не сомневайся, желание я исполнил – будь здоров, никто не придерётся. Только по инструкции такого типа желания исполняются с условием. И дар существует лишь до тех пор, пока его хозяин условие блюдёт.

– Да не тяните вы, в самом деле! – срывается на крик Алик.

– Не кричи. Ты не в степи, а я не глухой. Условие таково: будешь прыгать выше всех, пока не солжёшь – намеренно ли, нечаянно ли, по злобе или по глупости, из жалости или из вредности, и прочая и прочая.

– Как так не солжёшь?

– А вот так. Никогда и никому ни в чём не ври. Даже в мелочах. А соврёшь – дар мгновенно исчезнет, как не было. И плакали тогда твои прыжки «по мастерам».

«Плохо дело, – думает Алик. – Совсем не врать – это ж надо! А если никак нельзя не соврать – что тогда?»

– А если никак нельзя не соврать – что тогда? – спрашивает он с надеждой.

– Либо ври, либо рекорды ставь. Альтернатива ясна?

– Куда яснее, – горестно вздыхает Алик.

– А чего ты мучаешься? Я тебе ещё лёгкое условие поставил, бывают посложнее. Дерзай, юноша. Вперёд и выше. «Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена!» Так, что ли, в песне?

– Так.

– А раз так, я пошёл.

– Куда?

– Документы себе выправлю, на службу пристроюсь. Где тут у вас цирк помещается?

– Есть на Цветном бульваре, – машинально, ещё не придя в себя, отвечает Алик, – есть на проспекте Вернадского – совсем новый.

– Я на Цветной пойду, – решает джинн. – Старое – доброе, надёжное, по опыту сужу. Буду иллюзионистом…

И уходит.

И Алик уходит. Одевается, влезает по откосу, идёт во двор: пора завтракать и – в школу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».

И ничего нет. Темнота и жар.

3

А потом начинается второй сон.

Будто бы идёт Алик в лес. А дело происходит в Подмосковье, на сорок шестом километре Щёлковского шоссе, в деревне Трубино, где родители Алика третий год подряд снимают дачу. Леса там, надо сказать, сказочные. Былинные леса. Как такие в Подмосковье сохранились – чудеса!

И вот идёт Алик в лес по грибы – любит он грибы искать, не возвращается домой без полного ведра – и знает, как отличить волнушку от маслёнка, а груздь от опёнка, что для хилого и загазованного горожанина достаточно почётно. Долго ли, коротко ли, а только забредает Алик невесть куда, в чащу тёмную, непролазную. Думает: пора и честь знать, оглобли поворачивать. Повернул. Идёт, идёт – вроде не туда. Неужто заблудился?

Прошёл ещё с полкилометра. Глядь – избушка. Похоже, лесник живёт. Продирается Алик сквозь кусты орешника, цепляется ковбойкой за шипы-колючки на диких розах, выбирается на тропинку, аккуратно посыпанную песком и огороженную по бокам крест-накрест короткими прутиками. Топает по ней, подходит к избушке – свят-свят, что же такое он зрит?

Стоит посередь участка малый домик, песчаная тропка в крыльцо упирается, окно раскрыто, на подоконнике – горшок с геранью, ситцевая занавеска на ветру полощется. Изба как изба – на первый взгляд. А на второй: вместо фундамента у неё – куриные ноги. Не натуральные, конечно, а, видно, из дерева резанные, стилизованные, да так умело, что не отличить от натуральных, только в сто раз увеличенных.

«Мастер делал, умелец», – решает про себя Алик и, не сомневаясь, подымается по лестнице, стучит в дверь.

А оттуда голос – старушечий, сварливый:

– Кого ещё чёрт принёс?

– Откройте, пожалуйста, – жалобно молит Алик.

Дверь распахивается. На пороге стоит довольно мерзкого вида старушенция – в ватнике не по-летнему, в чёрной суконной юбке, в коротких валенках с галошами, в шерстяном платке с рыночными розами. «Движенья быстры, лик ужасен» – как поэт сказал.

– Чего надо? – спрашивает.