Выше звезд и другие истории

Ясно одно: это будет невероятно трудно. Но мы не должны отчаиваться. Помните, что еще в середине двадцатого века большинство ученых и многие другие люди искусства не верили, что даже язык дельфинов будет когда-либо понят человечеством; более того, многие не верили, что в этом есть смысл. Однако минет век, и мы, возможно, покажемся будущим поколениям столь же достойными насмешек. «Представляете себе, – скажет какой-нибудь фитолингвист ценителю искусства, – они не умели читать даже на языке баклажанов!» И эти люди улыбнутся нашему невежеству, потом поднимут с земли рюкзаки и отправятся читать только что расшифрованные лирические стихи лишайника на северном склоне пика Пайка.

А вместе с ними или вслед за ними пойдет, может быть, еще более дерзновенный искатель прекрасного – первый геолингвист. Не замечая утонченной, но скоротечной лирики лишайника, он станет вчитываться в то, что кроется под ней: в еще менее коммуникационную, еще более пассивную, полностью лежащую вне времени, холодную, вулканическую поэзию камней, каждый из которых – слово, произнесенное давным-давно самой Землей. Слово, вымолвленное в безграничном одиночестве еще более безграничного Космоса.

Выше звезд

Большинство при словах «научная фантастика» представляет себе сюжет, который крутится вокруг какой-нибудь возможной или невозможной технологической штуковины – «зеленого сойлента»

[42], машины времени, подводной лодки. Это, конечно, тоже научная фантастика, но ограничиваться в определении жанра такими рассказами – все равно что оставить от Соединенных Штатов один Канзас.

Когда я писала «Выше звезд», я думала, будто знаю, что делаю. Как и в раннем рассказе «Мастера», я вела речь не о приспособлении, машине или гипотезе, а о самой науке – о концепции науки. И о том, что происходит, когда концепция науки сталкивается с не менее могучими и совершенно противоположными ей идеями, воплощенными в правительстве: так бывало, когда астрономия XVII века столкнулась с папством или генетика в 1930-х – со Сталиным. Но я облекла рассказ в форму психомифа, истории вне реального времени, ни в прошлом, ни в будущем, отчасти чтобы сделать ее обобщением, отчасти потому, что наука у меня служит синонимом искусства. Что случится, если загнать творческий ум в подполье?