Вышибая двери

Действительно, иногда возле бонз, окруженных декоративными терминаторами, все время крутится пара милых девушек, часто в легких брючных костюмах, не то фотографы, не то секретарши…

М–да. Интуиция меня никогда не обманывает. Эта белая лошадка как приголубит стройным копытцем, так и сам в тумане поплывешь…

— Мне твой приятель не понравился. Он меня шлюхой назвал.

Я удивленно поднимаю брови.

Она снова смеется:

— Я читаю по губам, сказала же, кем работаю. Да все нормально, я понимаю. Правда, что‑то много говорю сегодня…

— А что ты делаешь здесь?

— Шеф в Симферополе, уехал в сауну, нас отпустил аж на два дня. А куда в этом городе себя деть? Стою, над вами, кобельками, смеюсь.

— Я не кобелек, Римма.

— Вижу. Ты знаешь кто? Ты медведь–пестун.

— Кто? Или я во втором слове пару букв неправильно расслышал?

— Нет. У меня дед был охотником, ходил на медведей. Есть у них такой возраст… Еще не зрелый медведь, но уже и не медвежонок. Присматривает за младшими братьями–медвежатами, пестует их. Вот это ты и есть!

— Хм, может быть. А ты — белая ло… То есть… Как ты думаешь, а где я в Германии работаю? У меня необычная работа… — И лукаво смотрю ей в глаза — догадается, нет?

— Ммм… ты детский врач.

Вот врачом, да еще детским, меня никто не называл!

— Я?! Издеваешься? Ищи по другую сторону. Ближе к ночной жизни.

Римма озорно подмигивает:

— Стриптизер небось?

— Фу, ты что! Да и возраст не тот.

— Охранник в клубах? По–моему, да.

— Точно.

— Максим, а пойдем уже из этого гадючника? Побродим по ночному Симферополю. Не боишься?

Какой у нее приятный смех. Приятный… Но словно ждущий, что его сейчас оборвут.

— Римма, если на нас нападут, нам надо будет только сказать, кто мы по профессии.

— А если не поверят?

— Ну что ж, тогда им не повезло.

— Ха–ха–ха! Ты мне нравишься, Макс…

Так и шли мы через весь город, залитый ночными огнями, близко–близко, тень в тень.

В такт шагам Римме в спину бьет тяжелая волна длинных светлых волос. Они касаются моей руки, лежащей на ее талии.

— Макс, у тебя есть мечта?

— Да. Слава.

— Глупыш ты.

— А у тебя?

Римма задумывается.

— Наверное, уже нет. Я же практик по жизни.

— Ну, а если подумать?

— Помню, маленькой была в ботаническом саду с папой. Там было очень красиво, и мне хотелось остаться там жить. Родители не очень ладили, потом развелись, а мне долго мечталось держать за руку отца и жить с ним в этом саду…

— Хорошая была мечта.

Я смеюсь, балагурю, и Римма смеется, но кажется, что ей немного грустно.

Озорная идея приходит мне в голову. Быстро перебираю в памяти крымских приятелей.

— Римма, подожди‑ка, мне надо позвонить знакомому.

— А не знакомой? Ну что ж, иди…

Наконец мы останавливаемся.

— Вот мы и пришли. Левое окно — мое. — Она протягивает мне руку на прощанье.

— Римма, завтра увидимся?

— А…

— Что?

— Пестун ты, а не охранник! Хочешь остаться?

— Да. — И, глубоко вздохнув, невольно добавляю на выдохе: — Очень.

…Нежность. Настоящая нежность, которую берегут и отдают только иногда, может быть, даже невольно. Она цветет, как ночной цветок в темноте, и тебе заметно не осторожное движение лепестков, открывающихся навстречу, а только их легкое бархатное прикосновение к пальцам, почти невесомое. Раз — открылся один, два — другой…

И наконец вот он, во всей красе, вдохни его запах, согрей дыханием.

И будет тебе невиданная нежность женщины, чье тело звучит счастьем, неожиданным даже для нее самой…

Я всегда просыпаюсь первым. Не знаю почему. Долго лежу рядом, слушаю тишину и дыхание женщины.

За окном шуршат шины. Подъехал автомобиль. И почти сразу тихо запищал мой мобильник. Быстро отключаю его. Выскальзываю из кровати, осторожно переложив девичьи руки с моей груди на простыню. Она еще влажная.

Выйдя за дверь, щедро расплачиваюсь с заспанным водителем и заношу в комнату ведро, полное дурманяще пахнущих цветов. Я раскидываю их везде — на журнальном столике, на креслах, бросаю на пол. Только бы не проснулась раньше времени. Ей, может быть, все это и не нужно. Это было бы к месту ночью, когда она раскрылась, а сейчас она может снова одеться в себя дневную. Может быть. Но это нужно мне. И наверняка той девочке в саду, держащей за руку уходящего отца.

В спальне я снова ложусь рядом. От сбрызнутых водой свежих цветов поднимается сочный, торжественный аромат. Римма открывает глаза. Улыбается, целует меня в уголок губ и садится на постели, сразу собирая рассыпавшиеся по плечам густые длинные волосы.

Очень люблю этот момент. Женщина, сидящая на кровати, естественным движением закинувшая руки за голову… Это бывает ослепительно красиво — остановись, мгновение…

— Макс…

— Что?

— Ох… Зачем ты?.. Так можно делать только для любимой.

Я улыбаюсь:

— Так и есть. Любимой и дарю.

Римма смотрит на меня почти испуганно, но снова смеется:

— Любимой аж на целое сегодня?

Немного грустно улыбаюсь — надо быть честным до конца.

— Да, Римма.

* * *