Вышивальщица

– Этот год високосный. – Агафья перекрестилась. – От него хорошего не жди. Ты маленькая была, не помнишь ничего, а я вот помню, как мучнистая роса на яблони напала, а на капусту тля, а на картоху проволочник, и всё в один год. Сестра Антония, земля ей пухом, царствие небесное, в високосный преставилась, и сестра Ефимия – тоже в високосный. Молодые обе были. Прибрал Господь. А в Пятницу Светлой Седмицы в Чёрном Доре звонарь с колокольни упал, слыхала? – Арина помотала головой. – Не слыхала. Да откуда тебе знать… Неизвестно отчего сорвался. Может, голова закружилась… А перила-то высоконькие на колокольне, сам оттудова не свалишься. Или помог ему кто? – сестра Агафья испуганно зажала рот рукой и торопливо закончила: – Такой он, високосный-то год. Беда на беде едет, бедой погоняет.

– Полгода уже прошло, а ничего плохого не случилось, – напомнила Арина, и сестра Агафья замахала на неё руками:

– Молчи! Беда услышит, в гости припожалует.

– Так ворота закрыты, кто её впустит?

– Ей ворота не помеха.

– А почему тогда говорят: «Пришла беда, отворяй ворота»? – не сдавалась Арина.

Молодая монахиня вскидывала на неё глаза:

– Всё смеёшься, зубоскалка. Грешно в пост смеяться.

– Обзываться тоже грешно!

Глаза у Агафьи светлые – будто выгоревшие на солнце. Хотя солнце она видит только когда работает в огороде. А в короткие минуты отдыха присаживается рядом с Ариной, с которой они подружились, и рассказывает – поминутно оглядываясь, не слышит ли кто. Арина с тревогой смотрит на её лицо, с которого этим летом исчезли краски: скулы обтянуты тонкой сероватой кожей, щёки опали, глаза ушли глубоко в подглазья, а взгляд тусклый, безжизненный. Петров пост не такой строгий, как Рождественский, а Агафья выглядит совсем больной.

Арина сделала страшные глаза и вытащила из кармашка платья подаренный Настей шоколадный батончик.

– Что ты, что ты! – испугалась сестра Агафья. – Грешно в пост-то… Ешь сама. Всё равно ведь съешь.

– Я одна не буду. Давай пополам! В аду вдвоём веселей будет. – Глаза Арины смеялись, и Агафья не выдержала. Батончик они разделили пополам и съели, заговорщически поглядывая по сторонам и облизывая губы. Обёртку Арина закопала.

– А тебя до пострига как звали?

– Натальей крестили. Наташей.

– А можно мне тебя крещёным именем звать, когда не слышит никто?

– Можно. Тебе скажешь нельзя, дак ты всё равно назовёшь…

– Завтра приходи, я ночью яблок нарву в саду, угостимся.

– Грех это, до яблочного спаса рвать. Да ночью, да – скрадом! Накажет Господь. Кто ж тебя надоумил-то?

– Никто не надоумил, я сама. Тебе витамины нужны, ты же болеешь, вон, серая вся. В саду яблок много, все ветки усыпаны. Белый налив поспел уже. Грушовка. Ну и другие… почти поспели. Ночью плохо видно. Машка Горшенина ствол руками обхватит и раскачивает, а мы собираем, которые упадут. А которые не соберём, подумают, падалицы.

– Так ты не одна в сад пойдёшь?! – ужаснулась сестра Агафья.

– Не трясись. Мы с девчонками почти каждую ночь ходим, когда луна ущербная. При полной-то нельзя, увидят. Как стемнеет, в окно вылезем – и в сад! Должны же мы что-то есть? От ваших постов ноги протянешь.

Агафья не нашлась что возразить. Раньше рассказала бы настоятельнице, а сейчас не расскажет. Яблок в саду много. А доносительство, Аринка говорит, грех. Да и по лестнице подниматься стало тяжело. Хоть и молодая Агафья, двадцать шесть годков всего, а отдышаться после лестницы не может. Раньше-то взлетала как пёрышко. Аринка в свои двенадцать лет ещё не стала женщиной, и ей не объяснишь. А Агафья теряет каждый месяц много крови. Грех о таком говорить. Она и не говорит. Пьёт травяные отвары, да не помогают они – ни пастушья сумка, ни кошачья лапка, ни крапива…

Арина смотрела на притихшую монахиню и думала о своём. Пусть Агафья-Наташа верит в приметы и мелет языком. Только бы выздоровела. В монастыре лечить не станут, скажут, всё в руках божьих.

Но сестре Агафье не суждено было выздороветь. Она умерла за неделю до яблочного спаса, которого так и не дождалась. Хоронили её под проливным дождём, словно небо плакало, прощаясь. Арина долго разминала в руках глиняный мокрый комочек, прежде чем бросить его в могилу: земля в руке нагреется, станет тёплой и мягкой. Станет пухом. «Земля тебе пухом и царствие небесное» – прошептала Арина закаменевшими губами. Перед бросанием полагалось вспомнить и простить покойной все обиды. Но разве Агафья её обижала? Арина вдруг поняла, что любила эту неулыбчивую молодую монахиню с искалеченной людьми судьбой, никому и нигде не нужную, не познавшую любви, но хранившую её свет в тайном уголке души. А душа у Агафьи была прямая и честная.

Ночью Арина плакала так, что послали за матушкой Анисией…

◊ ◊ ◊

Скорей бы кончилось лето! Она встретится с Настей и расскажет ей про сестру Агафью. Как они ели Настину шоколадку. Как Арина угощала её яблоками, собранными ночью в монастырском саду (грех она возьмёт на себя, а сестра Агафья поправится, потому что в яблоках много железа, это полезно при малокровии). Как плакала у гроба…