Вышивальщица

Вспоминая прошлую жизнь, так сильно отличавшуюся от нынешней, Арина задавала себе вопрос: когда же кончилось её детство? Когда она осталась одна, без Насти, с которой у них были «одинаковые» птичьи фамилии? Когда бросила мокрый ком глины на гроб Наташи, которая была – сестра Агафья, а ей хотелось быть Наташей, и чтобы жить как все, чтобы – семья, и дети, и собака, и дача на озере. Вот только жить было негде и незачем…

Приют при монастыре Святого Пантелеймона Арина покидала не помня себя от счастья. А после тосковала по той жизни. По сестре Иринье. По вышивальной мастерской. По гимназии, где все друг друга любили – той самой Христовой любовью к ближнему, на которой стоит мир.

Точнее, стоял. А потом рухнул. Арина корчилась под его обломками пять школьных лет, ставших для неё адом. Адаптироваться к аду не получилось, душевные муки приходилось терпеть в одиночестве, слёз опекунам не показывать. Ведь тогда Арину отправят в детский дом, где ей будет ещё хуже. Хотя – куда уж хуже…

Арина уже знала, что Вечесловы её опекуны, а не приёмные родители. И фамилия у неё прежняя, Зяблова. А было бы так здорово: Арина Вечеслова.

То давнее лето, в котором ей было тринадцать, вспоминалось горячим солнцем, гладкими досками террасы, по которым так приятно ходить босиком, слепящими бликами на селигерской воде, в которой отражалось небо, шуршанием тростника, бабы Вериными вкусными оладьями, деда Ваниными звучными криками: «Р-раз! Два! Три! Прыгай, кому сказал!» и счастливым Арининым визгом.

Впрочем, тогда она звала их бабушкой Верой и дедушкой Ваней, несмело выговаривая непривычные слова и то и дело сбиваясь на имя-отчество. Полковник учил её плавать, сначала на мелководье, на пробковом коврике, потом на глубине. Отплывал на лодке подальше от берега, брал Арину под мышки и, не слушая её «Я не хочу! Не на-аадо!», бросал в воду: «Плыви! Ты же умеешь!» Следом летел в воду пробковый коврик. Арина подплывала к коврику, с облегчением за него хваталась и не желала отпускать, Иван Антонович сердился и отнимал, Арина орала… А после сама прыгала лодки в тёплую воду, казавшуюся прохладной после жары.

Ещё они катались на моторке по Селигеру. Побывали на острове Столо́бном, в Ни́ло-Столобе́нской пу́стыни, где в здании бывшего монастыря в советские времена была колония для малолетних преступников, а теперь располагался православный мужской монастырь; на острове Хачин – самом большом острове Селигера (площадь составляет около 32 кв. км), где растёт легендарный вереск, а в глубине леса спрятаны одиннадцать озёр (двенадцатое и тринадцатое заросли до состояния болот). Ещё они побывали в карело-финском селении Свапуще, в древнем селе Кравотынь, на Собенских озёрах с уникальным сапропельным илом, в Ширково – «Тверских Кижах», где осматривали уникальный памятник русского деревянного зодчества: церковь, построенную в 1697 году. В июле ездили на речку Княжу за черникой, которой Арина объелась, и у неё болел живот. В августе собирали бруснику в окрестностях озера Серемо.

Обедали там же, на речке Серемухе. Иван Антонович развёл костёр у самой воды, Вера Илларионовна сварила в котелке суп – вкусный-превкусный, отказаться просто невозможно. Суп ели деревянными ложками из алюминиевых мисок, заедая ржаным хлебом. В Арининой миске плавал лавровый листочек. Она хотела его вынуть, ложка за что-то зацепилась – и на поверхность, раздвигая блёстки жира, вывернулся кусок тушёнки. Арина обмерла от ужаса.

– Ой, с мясом… Сейчас ведь Успенский пост, скоромного нельзя!

– Кому нельзя, пусть водичку хлебает, а нам можно, – безапелляционно заявил полковник. – Да ты уже полмиски съела. Не умерла же. Ешь давай, а то Веруся обидится, подумает, невкусный суп получился.

– Нет, что вы, Иван Анто… что вы, дедушка Ваня, суп вкусный, даже очень, я такого никогда…

– Веруся, слышишь, что внучка наша говорит? Супчик просто божественный. Запить бы надо, по русскому-то обычаю. А я за рулём… Вер? Что ж мне делать–то? – Иван Антонович вздохнул и полез в рюкзак. Хитро улыбаясь, вытащил стеклянную плоскую бутылочку, взболтнул. Внутри плескалось что-то похожее цветом на чайную заварку, и Арина не поняла, почему нужно спрашивать разрешения у бабушки Веры, чтобы выпить холодного чаю.

Иван Антонович проследил за её взглядом.

– Пить хочешь? Минералка в рюкзаке, бери, открывай. А это коньяк, мужской напиток. А ты небось думала, чай?

– Да пей уж, бог с тобой, – разрешила Вера Илларионовна. – Гаишников тут не водится, а рыбнадзору мы не нужны, с нашим сиротским уловом…

«Сиротский» улов состоял из двух щук, которых Иван Антонович обещал завялить так, что «обо всём забудете».

Гнуса в низовье Серемухи было столько же, сколько брусники. То есть тьма-тьмущая. И он бы их просто заел, но у Вечесловых был какой-то хитрый спрей, которым полковник щедро набрызгал Арине на голые руки и ноги. Смочив ладонь, провёл по её шее, по ушам, по щекам. Тронул волосы. Напоследок сунул руку с зажатым в ней баллончиком под Аринино платье и обрызгал спину и живот. От брызг по коже побежали мурашки, Арина поёжилась и надела кофту.