Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

Три года назад вражеская эскадра подошла к Аяну, архиепископ оказался там. Англичане высадились на берег, а почти все жители в церкви на богослужении. Они туда. Отец Иннокентий и ухом не повел, когда адмирал со свитой вошел, продолжает молебен да о победе над неприятелем говорит. Голос у него от бога — погуще бас, чем у Гавриила. И так красиво, нараспев басил, и так ладно пел хор, что адмирал английский не посмел прервать службу. Дослушал до конца и через переводчика, француза, начал беседу. Архиепископ не выказал, что знает язык. Потом спрашивает переводчика по-французски, где тот учился русскому. Тот обомлел, раскраснелся и отвечает, что еще в тринадцатом году в Париже, мальчиком, когда стояли русские, вот и научился немного, да забыл почти. Оно и чувствуется, усмехнулся отец Иннокентий и обратился к адмиралу по-английски, мол, понял, что его хотят взять в плен как заложника, да только, добавляет он, на что он им, выкупа за него не дадут, никто и не спохватится. Только даром хлеб будет есть, а едок он хороший. Адмирал посмотрел на его могучую фигуру и засмеялся… Так и ушли ни с чем.

— А ведь знал, где наши корабли? — сказал Бестужев.

— Конечно. И не только это, но и вход в Амур, фарватер его, и Императорскую гавань, которую тогда они не могли найти.

— А сыграл простака и отвел беду! Побольше бы таких священников!

— Есть, и немало, — сказал Казакевич. — Архиепископ Нил, например. Знаете, какая у него библиотека в Иркутске! И коллекция минералов, телескоп, микроскоп…

— Но больше все-таки живодеров, пьяниц. В Петровском Заводе отец Капитон — горький пьяница, грабил живых и мертвых. Дети умирали некрещеными и неотпетыми… Его сменил отец Поликарп — нахальный гордец…

— Ладно, Михаил Александрович, — прервал его Казакевич, — не будем об этом…

ДМИТРИЙ РОМАНОВ

В один из ноябрьских дней Казакевич сказал, что у них поселится капитан Романов. Бестужев видел его мельком в Шилкинском Заводе, слышал, что тот воевал на Черном море в Крымскую кампанию, а потом прибыл сюда для проведения телеграфа.

Романов занял угловую комнату рядом с комнатой Бестужева. Это был крепко сложенный, выше среднего роста молодой человек двадцати девяти лет, с загорелым, обветренным лицом. Все лето он провел в изысканиях линии телеграфа и шоссейной дороги между озером Кизи и заливом де-Кастри — кратчайшего сухопутного пути от Амура к океану. Первое время он держался стесненно, замкнуто, почти не выходя из своей комнаты, в которой до поздней ночи горели свечи.

Разговорившись с ним, Бестужев узнал, что Романов учился в Петербургском инженерном училище вместе с Достоевским и Григоровичем. Вспоминая о годах учебы, Романов стал рассказывать прежде всего о Достоевском. Неожиданной славой своего воспитанника гордились и преподаватели, и кондуктора — недавние однокашники писателя, о котором после «Бедных людей» заговорил весь Петербург. Правда, через некоторое время, как только начался процесс над петрашевцами, дирекция училища перестала упоминать имя Достоевского в числе своих питомцев. Рассказал Романов и о том, как побывал однажды в доме Петрашевского, куда по пятницам приходили все желающие. Спорили о Фурье, Сен-Симоне, о путях к общественному благоденствию. Петрашевский называл себя пропагатором социализма.

— Выхожу оттуда — голова кругом, — рассказывал Романов. — Вспоминаю горящие глаза, страстные восклицания, иронические ухмылки, опасные речи и нюхом чую — несдобровать им…

Бестужев с огромным интересом слушал Романова, невольно думая о тайных заседаниях накануне четырнадцатого декабря. Он хорошо знал о деле петрашевцев из газет и писем Пущина, который вместе с Фонвизиным, Анненковым видел их в Сибири. Декабристы, четверть века назад осужденные тем же царем, с отеческим чувством отнеслись к «новобранцам» — первым, кто после них создал тайное общество и последовал в Сибирь.

Михаил Петрашевский был сыном придворного врача, на руках которого умер генерал Милорадович. Сергей Дуров — кузен Ростовцева, ненавидевший его за предательство декабристов и преданность царю. Николай Кашкин — племянник Оболенского и сын декабриста Сергея Кашкина, сосланного в Архангельск. Был в кружке петрашевцев и сын Фонвизиных Дмитрий, ушедший от расправы только из-за болезни и смерти. Так что в новом обществе участвовали и прямые потомки декабристов. И хотя их взгляды были иными, декабристы считали их своими наследниками.

Сестра Елена, уже живя в Селенгинске, узнав о процессе, вдруг сказала братьям, что по странному стечению обстоятельств продала родовое имение Бестужевых перед отъездом в Сибирь именно Петрашевским. Сын их, выпускник Царскосельского лицея, приехав в Сольцы, забросал Елену Александровну вопросами о ее братьях и других декабристах. Бойкий, пытливый, он показался ей почти полной копией Никиты Муравьева — и внешностью, п манерой разговора. Он говорил ей, что очень уважает ее братьев и их сподвижников, но действовали они неверно.

— Все зависит от масс. Без них нельзя сделать и шагу!

— А что нужно было делать? — спросила Елена Александровна.