Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

Это поручение уже государственное. Нужно закупить несколько речных и морских судов, но не парусники — только винтовые корабли. — Муравьев встал. Поняв, что беседа окончена, поднялись и остальные.

ДМИТРИЙ ЗАВАЛИШИН

Крытая кошевка быстро мчалась по голубому льду Байкала, обгоняя обозы с грузом. Бестужев сидел рядом с Павлом Пономаревым, земляком из Селенгинска который согласился поехать в качестве помощника Солнце заливало просторы Байкала над которым ослепительными секирами сверкали гольцы Хамар-Дабана.

Заночевав в селе Посольском, они двинулись вдоль Селенги. Живописна санная дорога у Троицка, Ильинки, у скал, близ Мандрика, где зимник проложен напрямик по льду реки. После ночлега в Верхкеудинске они направились вверх по Уде, по Хоринской степи. Места эти хорошо знакомы — Бестужев прошел тут пешком, когда их переводили из Читы в Петровский Завод осенью 1830 года. Многих уж нет, а те, кто живы, почти все уехали на запад, и лишь один он отправился на восток.

А тогда, двадцать семь лет назад, шествие возглавлял Завалишин. Невысокого роста, в шляпе с широчайшими полями, в черном балахоне собственного покроя и шитья, с длинным посохом в одной руке и библией — в другой, Дмитрий, видимо, представлял себя главой Вселенского ордена спасения, о создании которого мечтал еще до восстания. Но пастырь выглядел скорее смешно, чем величественно.

Неудовлетворенное стремление к особому предназначению сказывалось у него еще в каземате. Когда Завалишина избрали артельщиком коммуны, он начал навязывать свое мнение в вопросах не только хозяйственных. Вскоре это надоело соузникам, и они назначили другого артельщика. Но во время перехода он с удовольствием взял на себя роль вожака, тем более что против этого никто не возражал.

Однако комичен был не только «вожак». Декабристы одеты были кто во что горазд: Волконский в женской кацавейке, Якушкин — в короткой детской курточке. Одни шли в долгополых пономарских сюртуках, другие — в блузах, испанских мантиях. Жители попутных сел, напуганные россказнями о «секретных» — государственных преступниках, с удивлением глядели на пеструю толпу людей, вовсе не похожих на головорезов. Окажись здесь какой-нибудь европеец, он принял бы их за сумасшедших, выведенных па прогулку из дома призрения душевнобольных.

Поход, длившийся более месяца, вспоминался как самая светлая полоса их жизни в Сибири. От постоянного движения, солнца, свежего воздуха все окрепли, набрались сил. Столько леп прошло, а вспоминается как сейчас.

Эскадроны верховых бурят сопровождали головную колонну. Ночлеги и дневки устраивали в бурятских юртах, которые везли с собой и устанавливали в самых живописных местах. Почти все, кто хоть немного рисовал, взялись за кисти.

Где-то под Хоринском им встретился на редкость роскошный экипаж, запряженный тремя парами лошадей цугом. Бестужев подумал, что в нем сидит тайша[5] но вышел его сын, мальчик лет двенадцати, в шубе, покрытой ярко-зеленым атласом, в бобровой шапке, украшенной голубыми шариками и стеклярусом/ На боку — сабля с серебряным темляком, на шее — золотая медаль на Анненской ленте.

На этом привале им довелось увидеть занимательное представление.

Мальчик пересел на небольшую монгольскую лошадку, перед юным всадником выпустили большого изюбра, который, тряхнув тяжелыми рогами, прыжками помчался по степи к ближайшему лесу, но мальчик нагнал его на своей прыткой лошадке, вынул на скаку лук и стрелу из колчана и метким выстрелом сразил изюбра.

Однажды один из бурятов, постоянно следивших за шахматной игрой «секретных», попросил разрешения сыграть с кем-нибудь из них. Трубецкой с улыбкой принял вызов, сомневаясь, удобно ли выигрывать у дикаря. Но, начав партию, подвергся сильной атаке, от которой пытался спастись рокировкой. Бурят начал было протестовать, так как не знал о таком маневре короля, но в конце концов все же победил Трубецкого. Каково же было огорчение соузников, когда они узнали, что бурят, выигравший у русского князя, по приказу нойона получил за какой-то незначительный проступок пятьдесят ударов плетьми, после чего уже не мог сопровождать заключенных.

Потом Бестужев спросил одного из конвойных, знает ли он, за что сослали «секретных», тот ответил: «Царь-салтан угей!» — и провел ребром ладони по шее. Видно, хорошо запомнил, как Лунин сказал бурятам, что хотел сделать царю «угей». Бестужев уточнил: они хотели, чтобы все — и русские, и буряты — были равны и чтобы нойоны[6]

не могли наказывать своих подчиненных, как того шахматиста…

На последнем ночлеге в Хараузе декабристы, узнав из газет о революции во Франции, выпили шампанского и спели «Марсельезу». Странно звучали ее слова на французском языке у костра, в таежной глухомани…

На четвертый день, перевалив через Яблоновый хребет, путники доехали до Читы. Без труда найдя дом Завалишина, которого все тут знали, Бестужев поднялся по ступеням высокого крыльца с навесом. Хозяин сидел за столом.

— Ба! Михайло! — воскликнул он, увидев гостя. Они дружески обнялись. — А ты, ей-богу, не стареешь. Слышал о твоем путешествии…