Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

Подходя к резиденции Муравьева, он увидел только что прибывших капитана «Лены» Сухомлина и Крутицкого, командира каравана плотов со скотом. Они навытяжку стояли перед Муравьевым, который быстро ходил перед ними взад-вперед, отчитывая их. Потом он стал кричать, срываясь на фальцет, и вдруг начал стегать хлыстом Сухомлина по лицу. Когда тот поднял руки, чтобы защититься, Муравьев пнул его в живот. Сухомлин рухнул на землю. Генерал-губернатор подскочил к Крутицкому и начал бить его.

Зрелище было настолько дико и неожиданно для Бестужева, что он замер, как вкопанный, не доходя до места расправы. Крутицкий стойко переносил удары, даже не пытаясь защищаться. Лицо его вмиг покрылось полосами, кровь полилась по лбу и щекам. Тут только Муравьев опомнился и, хлестнув себя по голенищу сапога, быстро пошел в шатер. Сандро без обычной лихости последовал за ним.

Матросы подняли Сухомлина с земли. Крутицкий, прикладывая платок к лицу и вытирая кровь, пошел к плотам. Кукель, Буйвид, Раевский стояли бледные от волнения. Бестужев не мог заставить себя пойти к Муравьеву. Достав сигару, он откусил кончик и, раскурив ее, пошел на берег.

«Вот тебе и „Полярная звезда“! Вот тебе и „Вперед! Вперед!“» — думал он, глядя на струи, журчащие у берега. Сзади послышались шаги — подошел Раевский и молча сел рядом, свесив, как и Бестужев, ноги с обрыва.

— Часто ли с ним такое? — спросил Бестужев.

— Впервые вижу, — покачал головой Юлий.

— Ну ладно… Вот, передай, пожалуйста, ему устав компании. Надо бы, конечно, поговорить и попрощаться, но после этой сцены… И слов не подберешь — варварство, деспотизм.

— Не оправдывая его, скажу, что у Николая Николаевича приступ печени. Вчера выпил немного, шашлыка с острым соусом поел, маялся ночью и вот… Сейчас наверняка жалеет…

— Но капитанам от этого не легче. А как он к штабникам?

— Такого никогда не бывало. Но прикажет — умри, а сделай! В октябре прошлого года я выехал с пакетом из Николаевска в Иркутск. Амур еще не замерз, пришлось идти через Аян, Якутск. Места дикие, карт нет. Поднялась пурга, сбились с пути. Продукты кончились — стреляли рябчиков, зайцев. Потом их не стало — горная тайга на хребте Джугджур. Даже тунгус-проводник заболел. Олени пали один за другим. Только к декабрю вышли на Аян. Морозы начались, но все же ехать по Якутии было легче… И Мише Волконскому, Буйвиду, Кукелю приходилось так же. Помню, Муравьев вручил Мише пакет доставить из Иркутска в Аян, тот засомневался, сможет ли, дело весной было — распутица. А Муравьев сказал: «Пешком, ползком, но доставить вовремя!»

— И доставили?

— Конечно. Впрочем, Миша среди курьеров — самый быстрый. В прошлом году за пятнадцать дней из Москвы до Иркутска доскакал! Летел с вестью об амнистии, как на крыльях. Несколько лошадей загнал до смерти. И вот недавно Дмитрий Иринархович сказал мне, мол, слишком часто и по пустякам гоняют нас туда-сюда. Я ничего не ответил, но он не прав. Дела ведь государственной важности — военные, дипломатические. Вон какое сражение на Камчатке выиграли! И в этой победе есть и заслуга курьеров. Вот и попробуй не то что не доставить, а хотя бы опоздать чуток…

— Перед его гневом все равны — и курьеры, и адмиралы, — сказал Бестужев.

ТАТЫГИР

Миновав место впадения Зеи в Амур, флотилия Бестужева начала проход по узким обмелевшим протокам. Вышедшие раньше баржи Пьянкова все до одной сели на мель в нескольких верстах от станицы. Павел приказал ему сниматься самому и нагнать их в Айгуне. Шишлов же, несмотря на строгий приказ выйти из Усть-Зеи сразу после всех, почему-то задержался.

К сумеркам подошли к небольшому селению Татыгир, где их должны были ждать лоцманы. Причалив к берегу, Бестужев и Павел направились к ближайшей мазанке. Постучав в окно, заклеенное бумагой, Бестужев увидел, как она колыхнулась. Дверь приоткрыл старик с жиденькой седой бородкой.

— Мендэ! — приветствовал его Бестужев. Здороваться так посоветовал перед отъездом из Усть-Зеи Сычевский, это приветствие бытует у монголов и бурят наряду с «амар-сайн» и «сайн-байну». И все они означают «здравствуйте». Узнав от него, что маньчжурский язык сродни монгольскому и бурятскому, Бестужев обрадовался возможности объясняться и здесь: за долгие годы жизни среди бурят он научился довольно неплохо понимать их.

Старик присел на левое колено и, сложив руки на груди, ответил тем же «мендэ».

Внутри мазанки загорелся огонь, и Бестужев увидел, как трое ребятишек до самых глаз натянули на себя одеяло, не то сшитое из лоскутиков, не то сплошь покрытое заплатами. Чтобы не беспокоить семью, Бестужев не стал заходить в дом.

Во дворе старик расстелил перед остывшим очагом три овечьи шкуры и, пока гости усаживались, разжег сухой камыш, щепки, потом вышел со двора. Через некоторое время он возвратился с двумя стариками, один из которых немного говорил по-русски. Его звали Джумига. Раскланявшись, он сказал:

— Фунде-бошко[20] Найбао ожидай вас. Его скоро ходи сюда.