Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

Бестужев сел под навес в центре баржи. Перед глазами все стояли толпы маньчжуров и войско амбаия. При всей отдаленности и различии обстоятельств и времени почему-то вспомнились толпы народа и царская гвардия на Сенатской площади. И там и тут для власть имущих народ — презренная чернь, безропотная чернядь, черпая кость. Но по какому праву их называют так? Придет ли время, когда эти слова исчезнут из лексикона? И так ли уж безмолвна чернь у них и у нас? Вон как сотрясается Китай от восстания тайпинов. Богдыхан боится их не меньше англичан и французов, высадившихся в Кантоне.

А люди, окружившие Сенатскую площадь? Тогда Бестужеву показалось, что они собрались из любопытства. Но по крикам одобрения, желанию присоединиться, помочь стало ясно, что многие понимают, ради чего Московский полк вышел к Сенату: не с просьбою, а с «грозьбою» — волю требовать народу за двенадцатый год! Именно так говорили люди после восстания.

Полиция, получив приказ разогнать «подлую чернь», оробела после того, как один из жандармов, въехавший в толпу, был избит до полусмерти. А когда правительственные войска стали оттеснять народ, их встретил град камней, палок, поленьев. К восставшим то и дело подбегали строители Исаакиевского собора, грузчики, возчики. Один из «волонтеров» крикнул: «Дайте нам ружья! Мы вам весь Петербург вверх дном перевернем!» И в самом деле перевернули бы. Как ту баржу на Шилке. Сколько могучей, лихой силы обнаружилось у людей на площади! Не испугались они и высоких чипов — забросали камнями генерала Воинова и принца Вюртембергско-го, едва не стащили с коня генерал-адъютанта Алексея Орлова. И стоило бы декабристам призвать на помощь толпу, кто знает, все могло бы обернуться иначе.

На одном из заседаний перед восстанием Якубович предложил привлечь помимо солдат и чернь, разбить кабаки, лавки, потом взять хоругви и идти к Зимнему дворцу. Но этот план был отвергнут. Рылеев, Трубецкой и Другие руководители общества, боясь буйства простолюдинов, новой пугачевщины, решили действовать только силами своих войск, надеясь обойтись без кровопролития, принудить Сенат подписать и огласить манифест о введении нового правления.

Несколько дней и ночей перед восстанием братья Бестужевы и Рылеев вели агитацию и в казармах Москов ского полка, и на заставах, и прямо на улицах. Останавливая солдат и прохожих, они говорили, что присягать Николаю — значит изменять истинному государю Константину, которого арестовали и не допускают к престолу за то, что он хочет дать волю крестьянам, снизить срок службы солдатам. Слухи об этом подняли, возбудили народ, который собрался на площади, полагая Сенат выше царя: как сенаторы порешат, так и будет!

Много лет спустя Бестужев услышал в Верхнеудинске, на перевозе через Селенгу песню, которую пели солдаты: «Собирайтесь, мелка чернядь, собирайтесь на совет…» Он уловил в ней отголоски событий 14 декабря, отражение плана восставших — захватить Сенат и принудить его «не в показанное время» вызвать царя и потребовать отречения от престола. Бестужев спросил запевалу, откуда он знает песню, тот ответил, что слышал на Енисее, а как она туда попала, не ведает.

Вот и безмолвная чернь! Как запомнила, отобразила все! И не только в той песне, но и в преданиях, где рассказывалось о бунте, поднятом Муравьевыми, Бестужевыми и другими офицерами, и о гом, как казнили главарей, а остальных сослали на каторгу… Странно было Бестужеву слышать свою фамилию из ycт безвестных бородатых мужиков в сибирской глуши. Светло и радостно становилось на душе от того, что народ хранит память о них. Хотелось верить, что песни и предания эти дойдут и до потомков.

НАКАЗАНИЕ ШИШЛОВА

Вскоре Бестужев решил остановиться, чтобы обождать отставшие отряды. Лишь к концу дня сверху показались баржи Шишлова.

— В чем причина задержки? — спросил Бестужев и вспомнил, что точно так же к нему обращался Муравьев. Шишлов, только поднятый с постели, с опухшим от сна и выпивки лицом — явно пил не только вчера, но и сегодня, держался нагло, развязно.

— В Усть-Зее задержался из-за того, что не успел починить баржу, а потом пришлось помогать Пьянкову.

— А на что пил? Что пропил? — спросил Павел.

— Какое тебе дело? — зло ответил Шишлов. Спустившись в трюм баржи, Бестужев, Павел и Чурин стали осматривать ящики, бочки, мешки и поняли: узнать, что продал Шишлов, невозможно — товары беспрестанно перегружались с баржи на баржу. Но тут Бестужев увидел в углу под рогожей бочку вина и два ящика сахара, которых у них не было, и спросил, откуда они тут. Шишлов ответил, что купил в Усть-Зее на свои деньги.

— Свои ты пропил еще до Амура! — сказал Павел.

— Ладно. Сколько заплачено за это? — спросил Чурин.

Не ожидав такого вопроса, Шишлов замялся, прикидывая, сколько пришлось бы отдать, если бы он в самом деле купил все, потом сказал, что потратил два червонца.

— Ах, как просчитался, — все это стоит раза в два дороже, — усмехнулся Павел, — на что променял?

— Может, украл, но поди докажи!

— Унести вино и сахар! — приказал Бестужев.

— Не имеешь права! Тоже мне, адмирал каторжный!