Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

Узнав о шуме на площади, Горский облачился в мундир, надел ордена, вооружился пистолетом и шпагой и стал прохаживаться в толпе у Сената. Высокий, представительный человек в треуголке, с золотистыми эполетами и звездами, выкрикивающий здравицы Константину, вызвал любопытство окружающих. И вокруг зашелестел шепоток, мол, это — один из главарей мятежников. Внимание толпы подогрело самолюбие Горского. Сложив руки на груди, он стоял в позе Наполеона, величественно оглядывая восставших у памятника и правительственные войска, окружившие площадь. Бурление толпы, ветер свободы опьянили старого авантюриста, и он вдруг решительно зашагал к истинным главарям восстания…

Вспомнив о Горском, Михаил Бестужев подумал, что, в сущности, это — родственная душа Якубовича. Те же красивые, громкие фразы, импозантность, страсть покрасоваться перед людьми. Сколько прекрасных людей увлек водоворот четырнадцатого декабря! Но этот же день поднял и закружил в своих волнах пену и муть — тех, кто оказался в ней волей случая и чрезмерного любопытства. Буль и Гайнам, примеченные пташками Фогеля, вскоре были выдворены из России в Англию, а Горского сослали сначала в Березов, где кончил свои дни Меншиков, потом в Омск, там он и нашел вечное успокоение.

Пущин, зная Горского, конечно же не принимал его всерьез, а командовать предложил лишь из отчаянной безвыходности положения — на тот момент сгодился бы и Горский. Брат Николай говорил после, что во всех заговорщиках было так много самоотвержения и так мало честолюбия, что никто не готовил себя к первым ролям. И когда они оказались без главаря, это застало их врасплох.

В конце концов диктатором избрали поручика Оболенского, но едва его представили экипажу, послышался цокот копыт — от свиты императора скакал на лошади генерал Сухозанет, начальник гвардейской артиллерии. Подъехав к цепи Луцкого, он не решился продвинуться дальше и, привстав на стременах, закричал:

— Я прислан не для переговоров, а с пощадою!

— Пусть пришлют кого-нибудь почище! — крикнул Пущин.

— Подлец Сухозанет! Разве ты привез конституцию? — закричал Каховский.

— Пушки перед вами, но государь милостив и надеется, что вы образумитесь…

В это время раздались ружейные выстрелы. Сухозанет пригнул голову и, дав шпоры, развернул коня и поскакал обратно.

— Вот теперь надо отбить пушки! — сказал Корнилович. Но было поздно. Сухозанет на скаку снял треуголку и поднял ее вверх. «Все ясно, — подумал Бестужев, — условленный знак».

Наступила зловещая тишина. Лишь пронзительный холодный ветер, несущий снег над головами людей, нарушал ее. Казалось, даже слышно, как потрескивают на ветру вспыхнувшие запалы в руках фейерверкеров. Кто-то у орудий дважды принимался отдавать команду, но оба раза отменял ее. Голос знаком. Да это же сам государь, узнал Бестужев. Наконец, тот решительно приказал:

— Пальба орудиями-и, по порядку-у, справа первая, начинай!

Фейерверкер с дымящимся фитилем в руке перекрестился, переложил запал в правую руку, но не поднес его к пушке. Штабс-капитан Бакунин повторил приказ, однако солдат обернулся к нему и дрогнувшим голосам молвил:

— Не могу, ваше высокоблагородие, свои ведь…

Тогда Бакунин подбежал, выхватил фитиль и приложил к стволу. Яркая вспышка ослепила глаза. Грохот, раздавшийся в тишине, показался ужасающим. Картечь с визгом пронеслась над головами восставших и врезалась в здание Сената. Послышался сухой треск штукатурки, звон стекол. Люди, стоявшие на высоком крыльце и крыше Сената, попадали замертво. Тишина, взорванная первым выстрелом, заполнилась воем перепуганной толпы. Но солдаты в каре и моряки в колонне продолжали сохранять строй.

Бестужев хотел было дать приказ — стрелять по орудийным расчетам, но замялся с командой, надеясь, что стреляют для острастки, поверх голов. Однако выстрел второй пушки оказался более точным — скосил передние ряды восставших. Каре, разбитое жестокой картечью, вмиг превратилось в мечущуюся, не знающую куда деваться толпу. Моряки побежали к Галерной улице, лейб-гренадеры — вслед за ними, а московцы — к Неве.

— Ваше высокоблагородие, — бросился к Бестужеву Любимов, — я не покину, прикрою вас…

Не успев договорить, он схватился за грудь и пальцы обагрились кровью. Бестужев выхватил платок, прижал к ране, но Любимов был уже мертв.

Картечь разила без разбора и восставших, и толпу, и даже правительственные войска. У набережной путь отступающим преградили коннопионеры. Полковник Засс, стараясь настигать солдат сзади, чтоб не нарваться на штык, рубил палашом по головам и, высматривая очередную жертву, мчался к ней. Гнусная тактика стервятника в полковничьих эполетах разъярила Бестужева, и он, подобрав ружье одного из убитых, заколол лошадь Засса. Она повалилась на бок, едва не придавив хозяина, солдаты бросились к нему со штыками, но тот вскочил и со всех ног побежал к Сенату.