Высокое искусство

Поет песню, как в неволеС турками он бился,Как за это его били,Как очей лишился,Как в оковах его туркиМучили, томили,Как бежал он и казакиЕго проводили[301].

Словом, то были глухонемые на великолепном концерте. У них даже и органа не было, которым они могли бы услышать музыку шевченковской речи.

Между тем вся поэзия Шевченко зиждется на чисто звуковой выразительности. Его речь всегда инструментована, и ее эмоциональная сила, как у всякого великого мастера, проявляется в богатых ассонансах, аллитерациях, изысканных ритмо-синтаксических ходах:

А у селах у веселихI люди веселi…

I пута кутii не куй…Гармидер, галас, гам у гаi…

И это изящнейшее сочетание звуков для передачи еле слышного шелеста листьев:

Кто се, хто се по сiм боцiЧеше кому? Хто се?..Хто се, хто се по тiм боцiРве на собi коси?..Хто се, хто се? – тихесенькоСпитаэ, пoвiэ.

Я привожу элементарные примеры, доступные даже неизощренному слуху, но люди сколько-нибудь чуткие к поэзии знают, как вкрадчива, сложна и утонченна бывала его словесная музыка.

Конечно, передать эту музыку под силу лишь большому мастеру. Заурядным середнякам-переводчикам нечего и думать о том, чтобы воспроизвести в переводе эти изысканные аллитерации, ассонансы, звуковые повторы.

Возьмем хотя бы только два звука, твердое и мягкое и (в украинском написании и

и i), что делает Шевченко с одним этим звуком:

Отак I iй, однiйЩе молодiй моiй княгинi…

Или:

Эдиного сина, эдину дитину,Эдину надiю – в вiйско оддають!

Или:

I широкую долину,I високую могилу,I вечернюю годину,I що снилось-говорилось,Не забуду я.

Или эти пять л:

Неначе ляля в льолi бiлiй…

В них и нежность, и мягкость, и без них этот стих превращается в жесткую прозу.

Или это четырехкратное а в сопровождении йота:

За що, не знаю, називаютьХатину в гai тихим раэм.

Если не передать в переводе этот четырехкратный повтор, получается опять-таки антимузыкальная проза. Обычно вторая строка переводится так:

Хатенку в роще тихим раем.

Но это не имеет ничего общего с шевченковской звукописью.

Переводчики Шевченко совершенно не замечали его внутренних рифм. А если бы и заметили, то как им перевести, например:

Що без пригоди // мов негода…Ми б подивились, // помолились…

Все покину // i полину…Вийдеш подивиться // в жолобок, криницю…Нiякого! // Однаково!..Рано-вранцi! // новобранцi…

Никто из переводчиков даже попытки не сделал передать хотя бы такие простые звуковые подхваты:

Поховайте // та вставайте!

Между тем вся эмоциональная призывная сила этой стихотворной строки ослабится в тысячу раз, если вы уничтожите эти два айте и скажете в своем переводе; «схороните и восстаньте». При видимой точности это будет искажением подлинника. И можно ли перевести строчку «Tой муруэ, той райнуэ» такими несозвучными словами:

Тот построит, тот разрушит?

Можно ли такой перевод считать сколько-нибудь похожим на подлинник, если вся сила данного шевченковского стиха в фонетике этих повторов? Никакого намека на подлинную звукопись шевченковской лирики нет в огромном большинстве этих переводов.

У Шевченко это не праздный перезвон стиховых побрякушек, а могучее средство для наиболее действенного выражения чувств и дум, и потому ни йоты формализма нет в наших читательских требованиях к его переводчикам, чтобы они воспроизводили в переводе всю глубоко осердеченную, эмоциональную музыку слова, без которой самое содержание поэзии Шевченко будет обеднено и умалено.

Так низка была в семидесятых, восьмидесятых и девяностых годах культура стихового перевода, что из четырехсот изученных мною тогдашних переводов стихотворений Шевченко две трети оказались с исковерканной ритмикой. Около семидесяти процентов заведомого литературного брака!

Иногда, как это ни странно, такое искажение ритмики приводило к злостному искажению политического смысла стихотворений Шевченко.

Показателен в этом отношении перевод «Гамали», сделанный еще в 1860 году Николаем Васильевичем Бергом, писателем славянофильского толка.

У Шевченко первые строки этой симфонически написанной думы звучат в народном рыдающем ритме: